Проблема религиозности Чехова — одна из наиболее сложных при изучении его биографии и творчества. При её освещении неизбежны вопросы: был ли Чехов верующим человеком и каким образом восприятие религии, её мировоззренческих, этических и эстетических основ отразилось в созданных им произведениях? В то же время подход к этой проблеме подразумевает учёт всей системы его взглядов на мир, рудожественных принципов, особенностей творческого диалога с предшественниками и современниками.
Вопрос о вере или безверии Чехова встал ещё перед его современниками. Особенную остроту он приобрёл после смерти писателя. В 1904 году С.Н. Булгаков в Москве, в Тенишевском училище, прочёл лекцию «Чехов как мыслитель». В ней утверждалось, что в творчестве Чехова ярко отразились свойственное русскому сознанию “искание веры, тоска по высшем смысле жизни, мятущееся беспокойство русской души и её больная совесть <…> Загадка о человеке в чеховской постановке может получить или религиозное разрешение или… никакого”. Булгаков говорил и о близости Чехова одной из основных идей христианства — ценности всякого человеческого существования. В 1910 году проблема “Чехов и религия” оказалась в центре внимания А.А. Измайлова (впоследствии автора первой биографии писателя). Суть его позиции выражена в названии реферата «Между верой и неверием (Религия Чехова)», прочитанного в литературно-художественном кружке в Москве. Мнению Измайлова (“…он был плотью от плоти своего поколения, переплетавшего веру с неверием”) близка точка зрения священника Н.Стойкова, опубликовавшего в 1915 году в «Богословском вестнике» статью «Трагедия интеллигентской души». Исток трагедии объяснялся противоречием между идущей от культуры “бациллой религиозного нигилизма” и верой, между “интеллигентски мыслящим умом и порывами христиански воспитанного сердца”. Восходящую к Измайлову и Стойкову идею раздвоенности Чехова разделят впоследствии М.Курдюмов (псевдоним писательницы М.Каллаш) в изданной в 1934 году в Париже монографии «Сердце смятенное: о творчестве А.П. Чехова. 1904–1934» и Б.К. Зайцев в появившейся в 1954 году в Нью-Йорке книге «Чехов. Литературная биография». Согласно Зайцеву, Чехов — “добрый самарянин”, следующий второй заповеди (“возлюби ближнего твоего, как самого себя”); он — христианин, но не в сознании, а в тоскующем по божеству сердце.
В первые десятилетия XX века высказывались и другие мнения, открывались иные грани проблемы. По свидетельству очевидцев, реферат Измайлова вызвал дискуссию: один из выступавших назвал Чехова “христианином дел, а не слов” и убеждённо заявил, что “вся жизнь его была христианская”.
То, что Чехов был верующим человеком, определённо утверждал священник М.Степанов, автор вышедшей в 1913 году в Саратове книги «Религия А.П. Чехова». В начале века о “религиозном жизнеощущении Чехова” писал К.И. Чуковский. В 1914 году в юбилейной статье, посвящённой десятилетию со дня смерти писателя, Б.К. Зайцев называл Чехова праведником, собственным примером способствующим разрешению жизненных горестей. Некоторые из современников видели в нём учителя жизни. Однако существовал и иной полюс восприятия. По свидетельству Д.Маковицкого, обозначившаяся тенденция вызвала неприятие Л.Н. Толстого: “Я в Чехове вижу художника, они — молодёжь — учителя, пророка. А Чехов учит, как соблазнять женщин”. “Учитель! Учитель чего?” — задавался вопросом Д.С. Мережковский в вышедшей в 1910 году статье «Брат человеческий». Многие из современников были убеждены в отсутствии у Чехова религиозного мировоззрения. Таким образом, в понимании проблемы “Чехов и религия” уже в начале XX века наметились разные, порой прямо противоположные линии.
Множественность точек зрения наблюдается до сих пор. Вместе с тем чеховедение располагает надёжными фактами и наблюдениями, чтобы прийти к достаточно определённым выводам.
Оценка романа Л.Н. Толстого «Воскресение», высказанная Чеховым в письме к М.Меньшикову от 28 января 1900 года: “Конца у повести нет, а то, что есть, нельзя назвать концом. Писать, писать, а потом взять и свалить всё на текст из Евангелия, — это уж очень по-богословски. Почему текст из Евангелия, а не из Корана? Надо сначала уверовать в Евангелие, в то, что именно оно истина, а потом уж решать всё текстами” (все цитаты по изданию: Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. М., 1974–1983. Сочинения: В 18 т. (в сносках — С.); Письма: В 12 т (в сносках — П.); П., 9, 29–30), — свидетельствует, что он был не склонен абсолютизировать какую-либо одну из форм религиозности. Однако при освещении проблемы “Чехов и религия” на первый план выходит вопрос о его отношении к христианству.
Отец писателя, Павел Егорович, был человеком строгих домостроевских правил и воспитывал детей в суровом религиозном духе. Чехов был с ранних лет погружён в атмосферу бытового православия. С детской поры его окружали иконы, кресты, лампады; в Таганроге вместе с братьями он пел в организованном Павлом Егоровичем самодеятельном церковном хоре, в доме устраивались молебны (что сохранится и в Мелихове), было большое число религиозных книг, по которым все дети, в том числе и Антон, обучались грамоте. Интерес к духовной литературе Чехов пронёс через всю жизнь, о чём свидетельствуют письма и подборка книг духовного содержания в его библиотеке. По воспоминаниям гимназического товарища, “единственный предмет, которым он занимался с удовольствием, был Закон Божий. Преподававший этот предмет протоиерей Покровский очень любил Антона Павловича”. Существуют сведения (которые, впрочем, не поддаются проверке), что молодой Чехов хотел поступить в духовную академию.
Обретённой в детстве бытовой культурой русского православия объясняется прекрасное знание Священного Писания, церковных обрядов, интерес к разнообразным проявлениям религиозной жизни (церковным праздникам, богослужениям, венчаниям, панихидам, звону колоколов и др.), сказавшийся во многих произведениях Чехова («Святою ночью», «На пути», «Татьяна Репина», «Архиерей» и др.). Он отрицательно относился к писателям, которые не знают “религию родной страны” (П., 3, 217).
Однако представлять себе картину детского приобщения Чехова к церкви в розовом свете ошибочно. В вере Павла Егоровича преобладали формализм, назойливо-поучающий тон, не было теплоты и терпимости, что отрицательно повлияло на отношение Чехова к религиозному воспитанию, психологически предопределив и более значительные последствия. В письме к И.Л. Леонтьеву (Щеглову) от 9 марта 1892 года, затрагивая педагогические принципы С.А. Рачинского, считавшего, что народная школа должна быть безраздельно передана в ведение духовенства, Чехов отвечал: “Да, таких людей, как Рачинский, очень мало на белом свете <…> Я готов за Рачинского живот свой положить, но милый друг… разрешите мне это «но» и не сердитесь — я не отдал бы в его школу своих детей. Почему? Я получил в детстве религиозное образование и такое же воспитание — с церковным пением, с чтением апостола и кафизм в церкви, с исправным посещением утрени, с обязанностью помогать в алтаре и звонить на колокольне. И что же? Когда я теперь вспоминаю о своём детстве, то оно представляется мне довольно мрачным; религии у меня теперь нет. Знаете, когда, бывало, я и два моих брата среди церкви пели трио «Да исправится» или же «Архангельский глас», на нас все смотрели с умилением и завидовали моим родителям, мы же в это время чувствовали себя маленькими каторжниками <…> Рачинского я понимаю, но детей, которые учатся у него, я не знаю. Их души для меня потёмки. Если в их душах радость, то они счастливее меня и братьев, у которых детство было страданием” (П., 5, 20).
Близкая мысль встречается и в письме к А.С. Суворину от 17 марта 1892 года: “Вообще в так называемом религиозном воспитании не обходится дело без ширмочки, которая не доступна оку постороннего. За ширмочкой истязуют, а по сю сторону её улыбаются и умиляются. Недаром из семинарий и духовных училищ вышло столько атеистов” (П., 5, 25).
Вероятно, детскими впечатлениями вызвана мысль о парадоксальном объединении веры и деспотизма в «Рассказе старшего садовника» (1894): “Веровать в Бога нетрудно. В него веровали и инквизиторы, и Бирон, и Аракчеев” (С., 8, 515). Важно отметить, впрочем, что всё это не направлено против существования Бога и скорее содержит психологическое объяснение тому, почему человек может не испытывать веры.
На отношение Чехова к религии сильно повлияло естественно-научное образование, полученное на медицинском факультете Московского университета: культурному сознанию эпохи было свойственно противопоставление веры и знания. По мнению Чехова, высказанному в письме к А.С. Суворину от 7 мая 1889 года, главный недостаток романа П.Бурже «Ученик» — “…претенциозный поход против материалистического направления” (П., 3, 207), которое между тем “не есть нечто случайное, преходящее; оно необходимо и неизбежно и не во власти человека. Всё, что живёт на земле, материалистично по необходимости <…> Вне материи нет ни опыта, ни знаний, значит, нет и истины <…> Если бы Бурже <…> одновременно потрудился указать материалистам на бесплотного Бога в небе, и указать так, чтобы его увидели, тогда бы другое дело…” (там же, 208–209). Здесь заметно воздействие позитивизма — философского направления, представители которого (Д.С. Милль, О.Конт, Г.Спенсер и др.), не отрицая существования “потустороннего”, считали, что оно не доступно человеческому знанию и потому не может являться предметом утверждения или отрицания. По сути, это — безверие, но не атеизм, определённо, а нередко воинствующе отрицающий существование Бога.
В письме к С.П. Дягилеву от 30 декабря 1902 года Чехов допускал, что в далёком будущем человечество познает “истину настоящего Бога” (П., 11, 106), связывая это не с мистическими озарениями, не с “угадыванием”, а с движением человеческой мысли, культуры. Воздействие позитивизма и, вероятно, близкого к позитивизму Э.Ренана, настаивающего на человеческом происхождении Христа и писавшего о нём как о высоконравственной личности, а не Боге, проявляется и в письме к И.Л. Леонтьеву (Щеглову) от 22 марта 1890 года. Евангельское учение для Чехова — не божественный дар, а высшая ступень в естественном развитии человеческих понятий о нравственности: “…нет ни низших, ни высших, ни средних нравственностей, а есть только одна, а именно та, которая дала нам во время оно Иисуса Христа и которая теперь мне, Вам и Баранцевичу мешает красть, оскорблять, лгать и проч.” (П., 4, 44). Примечательно, что в произведениях и переписке Чехова 1880-х годов характеристики Христа как личности (например, “Христос <…> стоявший выше врагов, не замечавший их, натура мужественная, ровная и широко думающая”; П., 3, 36) во многом совпадают с его характеристиками Ч.Дарвина.
Чехов неоднократно признавался, что он — человек неверующий. В письме к А.С. Суворину от 25 ноября 1892 года он не без горечи и критицизма относил себя к новому поколению писателей: “Политики у нас нет, в революцию мы не верим, Бога нет, привидений не боимся, а я лично даже смерти и слепоты не боюсь” (П., 5, 133–134). В 1903 году, в письме к С.П. Дягилеву, предлагавшему Чехову совместно с Д.С. Мережковским редактировать журнал «Мир искусства», он объяснял свой отказ тем, что Мережковский “…верует определённо, верует учительски, в то время как я давно растерял свою веру и только с недоумением поглядываю на всякого интеллигентного верующего” (П., 11, 234) (ср.: “религии у меня теперь нет”; П., 5, 20). Чехов отчётливо сознавал, что его восприятие религиозных праздников — Рождества (по его словам, это поэтическое “время, когда кажется, что сам Бог ездит на санях”; П., 3, 102), Пасхи (по воспоминаниям М.П. Чехова, он “ни одной пасхальной ночи не провёл в постели” и отправлялся “бродить по церквам”, слушая пасхальный перезвон и праздничную службу), любовь к церковным обрядам, их эстетике — ещё недостаточные условия веры. В воспоминаниях А.А. Вишневского приводится примечательный факт: “На колокольне гудел звон. Антон Павлович сказал: «Лучше и красивее церковного звона ничего нет; так я его люблю». На мой вопрос, чем вызвана эта любовь, А.П. ответил: «Это всё, что осталось у меня от прежней религии»”. Почти те же слова Чехова вспоминает В.И. Немирович-Данченко: “Как-то сидя в саду перед закатом и прислушиваясь к долетавшему церковному звону, он сказал: «Красивый звон. Это всё, что осталось у меня от православия»”.
Чехов отрицательно относился к открывшимся в Петербурге в конце XIX века религиозно-философским собраниям интеллигенции и духовенства. По его мнению (письмо к С.П. Дягилеву от 30 декабря 1902 года), “интеллигенция <…> только играет в религию и главным образом от нечего делать” (П., 11, 106). Сущность же современной жизни, считает Чехов, определяется не религиозными новациями (к чему стремились светские участники собраний) или сохранением православных традиций (с позиций которых, например, резко критиковал проявившиеся на собраниях реформационные тенденции св. Иоанн Кронштадтский), а совсем иным: “Про образованную часть нашего общества можно сказать, что она ушла от религии и уходит от неё всё дальше и дальше, что бы там ни говорили и какие бы философско-религиозные общества ни собирались. Хорошо это или дурно, решить не берусь, скажу только, что религиозное движение, о котором Вы пишете, — само по себе, а вся современная культура — сама по себе, и ставить вторую в причинную зависимость от первой нельзя” (там же). В письме к В.С. Миролюбову от 17 декабря 1901 года Чехов мягко укорял его за участие в этих собраниях, давая их участникам весьма резкие характеристики: “Читал в «Новом времени» статью городового Розанова (речь идёт об известном религиозном писателе и философе. — Н.К.), из которой между прочим узнал о Вашей новой деятельности. Если бы Вы знали, голубчик мой, как я был огорчён! Мне кажется, Вам необходимо уехать из Петербурга теперь же <…> Что у Вас, у хорошего, прямого человека, что у Вас общего с Розановым, с превыспренно хитрейшим Сергием, наконец с сытейшим Мережковским?” (П., 10, 142).
Чехов не отвергал богоискательства, но считал, что оно должно быть сокровенно-интимным, а не публичным: “Нужно веровать в Бога, а если веры нет, то не занимать её места шумихой, а искать, искать, искать одиноко, один на один со своей совестью…” (П., 10, 142).
Эта фраза из упомянутого письма к В.С. Миролюбову перекликается с сохранившимися на отдельных листах записями: “До тех пор человек будет сбиваться с направления, искать цель, быть недовольным, пока [поймёт] не отыщет своего бога. Жить во имя детей или человечества нельзя. А если нет бога, то жить не для чего, надо погибнуть” (17, 215–216); “[человек или должен быть верующим или ищущим веры, иначе он пустой человек]” (17, 216). Ср. также со словами Маши из пьесы «Три сестры»: “Мне кажется, человек должен быть верующим или должен искать веры, иначе жизнь его пуста, пуста… Жить и не знать, для чего журавли летят, для чего дети родятся, для чего звёзды на небе… Или знать, для чего живёшь, или же всё пустяки, трын-трава”. Повторяемость темы, интонация фразы в письме к В.С. Миролюбову, настойчиво повторенное здесь “искать” — свидетельство того, что эти мысли автобиографичны.
Однако неверно думать, что Чехов жил исключительно под знаком богоискательства и пришёл к какому-то определённому итогу. К нему больше приложима характеристика “человек поля”, суть которой раскрывают его собственные слова: “Между «есть Бог» и «нет Бога» лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский [же] человек знает какую-либо одну из этих двух крайностей, середина же между ними не интересует его; и потому обыкновенно он не знает ничего или очень мало” (С., 17, 224). А.П. Чудаков отмечал, что “позиция человека поля — не только неприсоединения, но принципиального несближения с полюсами <…> позиция пребывания в нефиксированной и идеологически резко не обозначенной точке поля — оказала существенное влияние на структуру художественного мира Чехова на всех его уровнях”. До известного предела она может быть сближена с позицией Достоевского, которому было хорошо знакомо состояние “человека поля”, однако принципиальное отличие в том, что Достоевский оставался со Христом. В то же время “позицию неприсоединения” Чехова к различным полюсам неверно воспринимать как безграничный релятивизм (основан на доведённом до крайности принципе относительности) и агностицизм (подразумевает невозможность познания).
Как отмечает В.Б. Катаев, у “человека поля” в чеховском смысле был внутренний компас — не указывающий на единственный ориентир, но настроенный на чуткое различение правильного и ложного направления движения и поисков. Для Чехова существенно важны “правильная постановка вопросов” (в отличие от неправильной), “настоящая правда” (в отличие от тьмы ненастоящих правд), “истинный мудрец” (в отличие от русского человека, припавшего к одному из условных полюсов). Согласно Чехову, настоящей правды, “истины настоящего бога” не знает никто, но это не означает, что её нет, она — реальность, только непознанная или ложно, узко, односторонне определяемая теми, кто претендует на её знание.
p.s. Так или иначе, смерть Чехова не была христианской. По свидетельству жены Ольги Леонардовны, смертельно больной Чехов в начале ночи проснулся и «первый раз в жизни сам попросил послать за доктором. Я вспомнила, что в этом же отеле жили знакомые русские студенты — два брата, и вот одного я попросила сбегать за доктором, сама пошла колоть лед, чтобы положить на сердце умирающего… А он с грустной улыбкой сказал: «На пустое сердце льда не кладут»… Пришел доктор Шверер, велел дать шампанского. Антон Павлович сел и как-то значительно, громко сказал доктору по-немецки (он очень мало знал по-немецки): «Ich sterbe». Потом повторил для студента или для меня по-русски: «Я умираю». Потом взял бокал, повернул ко мне лицо, улыбнулся своей удивительной улыбкой, сказал: «Давно я не пил шампанского…», покойно выпил все до дна, тихо лег на левый бок и вскоре умолкнул навсегда».