Когда я был маленьким, ветераны Великой Отечественной казались мне стариками – а им было-то всего лишь немного за пятьдесят.
На девятое мая мы обязательно ходили с родителями в сквер у Большого театра, где они встречались, обнимались, поминали ушедших…
Это было непередаваемое чувство: я видел своими глазами героев, спасителей моей страны. Но они были все-таки не очень похожи на героев из фильмов, эти люди в форме, которая была им уже совсем не по размеру, и с орденами, которые они надевали несколько раз в год. А как они негероически плакали, обнявшись…
Оба моих деда – ветераны той войны, оба вернулись живыми. Но один умер до моего рождения, второй – когда я был совсем маленьким, я не успел их ни о чем расспросить. И я ходил смотреть на тех, кто, может быть, стоял с ними в одном строю.
А еще ветераны приходили в каждую школу накануне каждого дня Победы. Они рассказывали о своем фронтовом прошлом, и в рассказах оно часто выглядело как в фильмах и патриотических книгах… но не всегда. Мне больше всего запомнилась женщина, которая была санитаркой. Ее голос срывался, она плакала даже перед нами, десятилетия спустя… Немцы прорвали нашу оборону, скоро они будут здесь, – рассказывала она, – а у нее сотня-другая раненых, и всего одна полуторка, чтобы вывезти человек двадцать. Они тянут руки, зовут, а она, молоденькая девчонка, понимает, что все, кто останется, будут убиты. Но она одна, и машина одна, и ей даже одного раненого погрузить не по силам, и уж совсем не в силах она выбирать: кто из этих раненых мальчиков, ее ровесников, доживет до вечера.
Война в этом рассказе представала совсем другой… Это была людская беспомощность перед страшной машиной смерти, и одновременно – попытка остаться человеком даже в таких условиях. Рассказов других ветеранов о победах и прорывах я в деталях не запомнил, а вот этот: про раненых и девчонку-санитарку на полуторке – навсегда.
А еще ветераны встречались в плацкартных вагонах поездов, из тех, что останавливаются на каждой станции. Они доставали бутылку, вареные яйца и буханку хлеба, вспоминали, кто где воевал, а я слушал, затаив дыхание, на верхней полке. Но в рассказах этих совсем было мало героизма. И в атаку ходили они, оказывается, с криком «твою мать», и атаки эти были бестолковые: роту за ротой слали на немецкие траншеи с пулеметами, не подавив их, не разведав даже обстановки. И так рассказывали они об этом, словно вчера вернулись из боя, потеряв напрасно три четверти товарищей. Кто читал Гранина или Астафьева, поймет.
Как это было непохоже на парадную, победную картину войны, где даже смерть была красивой и всегда оправданной, где каждый наш солдат, прежде, чем погибнуть, истреблял чуть ли не полк фашистов.
Некоторые считают: такие подробности принижают подвиг ветеранов. Да отчего же? Если они не были супергероями, если условия были далеко не стерильными – напротив, тем больше подвиг, который они совершили.
В самом начале восьмидесятых в таком плацкартном вагоне ветераны пригласили к себе за столик дембеля ВДВ, который ехал домой.
– Откуда, сынок? – спросили они.
– Из Афгана, – ответил он, – с войны.
– Война? Да как ты можешь нам говорить о войне! – вскипел один, – да ты ж не знаешь, что это такое!
– Знаю, – упрямо ответил солдат.
– Ну? Ну, что такое, по-твоему, война?!
– Война – это пот, кровь и вши, – спокойно ответил тот.
И ветеран сник…
– Да что же это… ребятушки… значит, точно война… как же… ведь мы же…
В этих негероических словах про «пот, кровь и вшей» ветеран услышал то, чего не показывали по телевизору, не вспоминали на торжественных собраниях, но это была самая настоящая правда о войне. Он не мог этого понять. Он думал, что страшная цена была в сороковые уплачена раз и навсегда, что мир для нашей страны завоеван навеки. И вдруг опять? Как это, почему? Что пошло не так?
Официально нам объясняли про интернациональную помощь, про апрельскую революцию, и про американцев, которые вошли бы в Афганистан чуть ли не на следующий день после того, как туда вошли наши. Неофициально добавляли: армия, которая тридцать лет не воевала, утрачивает боеспособность, нам просто необходимо опробовать в деле новую боевую технику и освоить тактику современной войны в горах. И парни отправлялись «за речку», как тогда это называли.
Сам я не был там, когда служил срочную: в мою часть приказ отправить двух бойцов в командировку, послали самых больших «залетчиков», я был не из их числа. Да и военная специальность у меня была другая, я числился топогеодезистом, а нужны были связисты. Потом эту войну признают политической ошибкой, потом в Афганистан войдут те самые американцы, которых мы опасались, чтобы увязнуть там надолго…
С теми, кто за речкой все-таки побывал, я не раз встречался. Один из афганских ветеранов – мой близкий друг. Мы никогда не говорим с ним о войне. Я пытался расспрашивать, но что он мог рассказать? Пот, кровь и вши. Это я знал с самого начала.
Я еще с детства запомнил: война мало похожа на красивую картинку, и тот, кто возвращается с нее, уже, на самом деле, никогда с нее не возвращается.
Я еще с детства запомнил: война мало похожа на красивую картинку, и тот, кто возвращается с нее, уже, на самом деле, никогда с нее не возвращается. «Я не участвую в войне, война участвует во мне» – так сказал об этом поэт и ветеран Юрий Левитанский. А простой дембель выразился всего тремя словами, не в рифму: «пот, кровь и вши», – но они, сдается мне, вполне бы друг друга поняли.
Жаль, что сегодня не всем отчетливо слышны эти слова.