История с новосибирским «Тангейзером» породила множество выступлений с призывами к «диалогу вместо судебных преследований». При этом речи с призывами православных к диалогу нередко перемежаются с определениями потенциальных собеседников как «мракобесов» и т.п. Так возможен ли вообще диалог с православными – и тем более о современном искусстве? Серия статей «Тангейзер: возможен ли диалог?» продолжает отвечать на эти вопросы. А вопрос о свободе и ответственности художника в современном обществе (см. «Зритель как ведро») остается центральным в этом диалоге.
(Продолжение. Начало: Диалоги о «Тангейзере»: Зритель как ведро)
Реплика 1-я. Зритель как ведро, или «право на защиту от чужого самовыражения»
Часть 2.
Как Мышкин убил Достоевского
Попутно придется расстаться с еще одним мифом, на который ссылаются наши медиа. Это миф о том, что публичное кощунство (оскорбительное изображение религиозных святынь) само по себе – это одно, а вот в контексте «авторского самовыражения», в контексте «сложного художественного произведения» – совсем другое, и может вообще не нести никаких оскорбительных смыслов. Казалось бы, основан этот миф на базовом законе гуманитарной науки: «итоговое значение любого символа определяется контекстом». Стало быть, обращайтесь к контексту оперной постановки (где «все не так однозначно»), и – всего доброго. Однако же, есть одно «но».
Дело в том (и гуманитарная наука это тоже давно знает), что художественная культура в одном отношении в корне отличается от таких областей как, скажем, наука или юриспруденция. А именно, все художественно-культурная жизнь в первом приближении предстает как перманентное и бесконечное вырывание из контекста, неосознанное либо осознанное (неслучайно в XX веке появился термин «интертекст»).
Процесс этот всеобщий, но увидеть его проще на наиболее ярких случаях – например, на вырванных из контекста оперных ариях, которые на концертах исполняются безо всякой связи с «художественным целым». Или на примере эскизов к костюмам в балете или (внимание!) оперным декорациям: такие эскизы часто публикуются в учебниках и монографиях по изобразительному искусству как самостоятельные произведения. А еще лучше проследить этот процесс на цитатах, на которые растаскиваются известные художественные тексты. Когда, например, «Горе от ума» обогатило русскую речь десятками пословиц, горя никому не было, что половина из них вложена Грибоедовым в уста совсем не симпатичных, и даже прямо осуждаемых персонажей – об «авторском контексте» все благополучно забыли, повторяя афоризмы.
Но бывают случаи и посерьезней. Кто из нас не слышал простой истины о том, что «Красота спасет мир»? И как не довериться при этом авторитету Достоевского?
Оказывается – никак не довериться. Не говорил Достоевский такого. Сказал это его персонаж, прекраснодушно-душевнобольной князь Мышкин. Точнее, даже и он этого у Достоевского не говорил: в такой афористичной форме воззрения Мышкина – причем с откровенной иронией – воспроизводят другие персонажи «Идиота», Ипполит и Аглая Епанчина. Такая вот «точная цитата из Достоевского» получилась…
А как сам Достоевский относится к жизненности сентенций своего персонажа, можно попробовать догадаться из сюжета «Идиота». Только вот – забыт современной русской культурой контекст «Идиота» в данном случае. Помню из детства, точнее, из «перестроечной» юности эту красивую фразу, висевшую в кабинете литературы в рамке над доской – так вот, под ней не было подписи «князь Мышкин», там стояла фамилия Достоевского, как раз допущенного тогда в кабинеты литературы. И, видимо, как-то не так поняли писателя «дети перестройки», судя по последующим «лихим 90-м». Может быть потому, что оказался также забыт многими и контекст всей православной культуры России (безусловный для Достоевского), в которой эстетика является неотрывной от этики – и сама фраза в итоге превратилась в небезопасную благоглупость (да еще с такой авторитетной подписью). Ведь под рубрикой «красота» чего только сегодня миру не покажут (Т. Кулябин и НГАТОиБ не дадут соврать).
Так что вырывание художественных высказываний из контекста (как и влияние «вырванных высказываний» на жизнь общества), увы, процесс объективный, и с ним придется считаться. И государству в его культурной политике – тоже. Считаемся же мы с энтропией, в конце концов…
Бывает ли «свобода от информационного общества»?
Итак, на поверку разговор о «постановке оперы как сложном художественном целом, из контекста которого нельзя вырывать отдельные образы», оборачивается очередным мифом. Однако в условиях современного «информационного общества» все становится еще печальнее – потому что здесь указанные особенности культуры превращаются уже в информационную технологию, работающую целенаправленно. И первым вырывает из «контекста художественного целого» оперы скандальный образ не кто иной, как сами создатели постановки. Ее промоутеры. Помещая на афиши и буклеты, которые должны разойтись отнюдь не по сцене НГАТОиБ.
В итоге, с точки зрения логики функционирования медиа-пространства, само «сложное художественное целое оперной постановки» оказывается не чем иным, как «информационным поводом» для появления в Сети скандального постера – с тем самым оскорбительным, кощунственным для православных верующих изображением. И отныне стандартный путь любого антирелигиозного креатива будет прост: опера (балет, фильм – нужное вписать) сделала свое дело, скандальный образ тиражируется в буклете, далее – обычный путь от афиши к иллюстрациям в СМИ и репостам в комментариях Сети. Еще далее – упоминание скандала в новостях, разборки в прессе, пародии, «фотошопы» и прочий креатив «второй свежести». И бесполезно «не ходить в оперу, если не хотите видеть богохульство». В информационном обществе с его технологиями от нежелательной информации (если за нее заплатили и «значит-это-кому-нибудь-нужно») просто так не скроетесь. Она будет преследовать вас везде и всюду с неотступностью госорганов времен тоталитаризма.
Если кому-по покажется, что у автора этих строк «синдром умной эльзы» и он боится собственных прогнозов-измышлений, то предлагаю вспомнить, что именно по таким многоступенчатым схемам «с вырыванием из контекста» работала антирелигиозная (а точнее, религиофобская) кампания 2011-2012 годов в Интернете. Например, если «вброс» очередного религиофобского контента у блогера «А» не поддавался разбору по статье «за клевету» или подобное (так как носил характер откровенной хохмы или художественной пародии – как, например, про церковную водку в пластиковых бутылках, которую якобы выпускает некая «ППЦ»), то и последующий умелый репостинг текста (обычно в урезанном виде) у блогеров «Б», «Б+1» и всего остального легиона блогеров тоже не особо подпадал под «клевету», так как имел характер цитаты. Хотя в урезанном виде уже ничего пародийно-художественного в тексте не оставалось (например, начальный абзац про пластиковые бутылки и про «ППЦ» «не влазил» в репост), текст начинал смахивать на серьезную новость, и выводы теперь напрашивались тоже самые серьезные. И уже в комментариях к репостам в абсолютно пафосном ключе выдавалось море религиофобского негатива (в жанре «справедливого гнева») – не в адрес анекдотической «ППЦ», естественно, а в адрес РПЦ.
Так что ответ на вопрос, «что же дает нам информационное общество – свободу или некую новую форму тоталитаризма» – зависит и от того, являетесь ли вы «креативным автором» с большим бюджетом или просто потребителем информации, желающим честно разобраться в ее качестве. Потому что – возвращаясь к реалиям нашего медиа-пространства – кто же спросит с «комментаторов» в Интернете? И кто из потребителей информации будет скрупулезно сравнивать репост с первоисточником (тем более, если для этого нужно перейти не по гиперссылке, а – в оперный театр)? Становится понятным желание не только представителей религиозных культур, но и государства пресекать подобный «траффик» в самом начале, не допускать самой его возможности. А как иначе защитить массовую публику от таких опасных (с точки зрения разжигания ненависти по религиозному признаку, в частности) выбросов «самовыражения», которые начинают уже жить своей жизнью, раз авторы-«родители» отказываются (как неоднократно заявлял Т. Кулябин в интервью) нести за свое детище ответственность?
Анатомия современного художника: «Где у него кнопка?»
За разговорами о свободе художника забылось, что и у публики – если ее членам не отказывать в человеческом достоинстве – тоже есть права; причем творческий «произвол» художника как-то плавно стал перетекать в настоящее, юридическое бесправие публики. Наверное, все помнят популярный либеральный тезис о «голосовании кнопкой» или «голосовании ногами», которым еще недавно любили оправдывать отказ от всяких внутренних и внешних рамок и на ТВ, и в других информационных пространствах. Мол, вы против? У вас есть полная свобода переключить канал или уйти со спектакля. («Мы уверены, что оценку театральному произведению должны давать зрители, «голосующие» за или против, покупкой билетов в театр, а не прокуратура и суд», — говорится, в частности, в открытом письме Новосибирского Союза театральных деятелей по поводу «Тангейзера»). Так вот, и этот тезис оказывается типичным «случаем так называемого – выразимся политкорректно – заблуждения».
И дело даже не в том, что, попробуй православные обратиться к согражданам с призывом «не посещать НГАТОиБ в знак протеста», разговоров про «средневековое мракобесие» и заголовков «РПЦ против культуры» было бы на порядок больше. Дело в том, что как-то остался незамеченным один очень примечательный факт: у посетителей Храма Христа Спасителя во время того самого скандального поступка «Пусси Райот» не было никакой кнопки. Эти верующие не покупали на «Пусси» билет, не соглашались на посещение их выступления. Та самая свобода, о которой любят рассуждать либеральные художники, была грубо нарушена. И свобода миллионов православных, которым в информационном обществе некуда было укрыться от оскорбительного для их веры зрелища, тоже была попрана. Ведущие новостей не предупреждали: «осторожно, религиофобский материал, верующие могут переключить канал» – не так ли? А ведь суть акции была именно в тиражировании кощунственного выступления: готовые аудиоматериалы со скандальными текстами были заранее розданы заранее же приглашенным СМИ; по сути, само появление «Пусси Райот» в Храме Христа Спасителя стало лишь «инфоповодом».
«Утверждение права на кощунство в публичном пространстве подразумевает, что все несогласные – «свободны» в своем «праве» из этого самого общественного пространства удалиться. Удалиться в культурное подполье. Так где здесь свобода, а где – узурпация?»
Или либеральные художники предлагали молящимся в Храме Христа Спасителя «голосовать ногами» из их же храма – а заодно и из информационного пространства? Как ни цинично звучит, но речь практически об этом и идет. Утверждение «права на кощунство в публичном пространстве» как раз и подразумевает, что все несогласные – «свободны» в своем «праве» из этого самого общественного пространства удалиться. Удалиться в «культурное подполье», в частную жизнь. Как когда-то все верующие в СССР. Перестать быть в этой стране и в этом обществе «своими», а полноценными людьми чувствовать себя лишь за церковным забором (причем за высоким забором, куда с улицы просто так уже не попасть ни «Пусси Райот», ни просто желающим зайти в храм).
Про церковный забор – это не мои гиперболы, это модный режиссер Кирилл Серебренников: «Нужно раз и навсегда этим мракобесам объяснить, чтоб они не лезли на чужие территории … пусть сидят в церквях». А еще лучше – в таежном скиту или сектантской пещере. Так где здесь свобода, а где – узурпация? Почему людям православной культуры навязчиво предлагают оказаться в роли, как минимум, «эмигрантов в собственной стране»?
Но самая крупная ложь, спрятанная в тезисе «хотят – смотрят, не хотят – уходят», заключается в том, что этот тезис как бы существует в своем собственном мире. Наподобие того самого «сферического коня в вакууме». Да, он прекрасен в своей элементарности, но работать в нашем реальном, а именно – информационном – обществе он не будет. Потому что в информационном обществе есть такое понятие: «формирование общественного мнения». И смотреть/не смотреть люди будут именно под действием этой главной силы нашего общества. Эта сила объяснит большинству, что им нравится, а что им не нравится.
И даже если с формально-законодательной точки зрения манипулирование общественным мнением через медиа-пространство свободу личности не нарушает, то с точки зрения нравственности, религии и культуры (для которых понятие «воспитание» не пустой звук) свобода и манипулирование суть «две вещи несовместные». В конце концов, уже простое манипулирование ассортиментом ограничивает свободу выбора, и «пипл» в итоге будет «хавать то, что дают», потому что другого нет… А теперь давайте задумаемся, много ли на новосибирских театральных подмостках вещей, прямо противоположных кулябинской постановке – или напротив, это главный местный модный тренд последних лет? Много ли тот же НГАТОиБ (или оспаривающий у него скандальные лавры Новосибирский ТЮЗ) предлагал зрителю постановок, где духовное наследие русской культуры присутствовало бы, но получало свою традиционную интерпретацию?
Так что давайте быть честными: если мы продолжаем наивные рассуждения про «голосование ногами», то – либо мы отрицаем существование самого понятия «формирование общественного мнения», со всеми общественными институтами и бизнесами, которые его обеспечивают, либо… либо мы сами часть этой системы и отрабатываем свои зарплаты. И никакая «свобода зрителя» тогда уже ни при чем.
Но самое главное – при таких рассуждениях в любом случае «в сухом остатке» для православных остается лишь «право голосовать ногами» из такого общества, без каких-либо шансов и какой-либо альтернативы. Однако … разве не об этом прямым текстом мечтает Кирилл Серебренников со товарищи?
Искусство требует жертвоприношений?
Когда-то предтеча постмодернизма, модный у современных российских интеллектуалов Жорж Батай, с группой единомышленников под названием «Ацефал» («Безголовый») собирался вернуть искусству его изначальный характер мистерии, совершив – чисто в эстетических целях, разумеется – настоящее человеческое жертвоприношение. По слухам, для «перформанса» даже нашлась жертва. Не нашлось решительного палача, готового отвечать перед судом Франции за свою «свободу художника».
В одном из знаменитых перформансов классика этого искусства Марины Абрамович зрители на несколько часов получили возможность делать с ее телом что угодно. К концу срока моральные и прочие культурные табу и рамки у публики были успешно сломаны: по свидетельствам, художница рисковала получить увечья, действия приобретали все более унизительный характер. Возможно, только память об уголовном законодательстве не позволила перформансу перейти в форменное жертвоприношение.
Сегодня перформанс с его природной провокативностью стал моделью для всего остального современного искусства. Но перформанс как вид искусства вообще штука «о двух концах». Если авторы «актуального искусства» декларируют свое право вторгаться в действительность здесь и сейчас, то не являются ли лукавством и типичными двойными стандартами их последующие рассуждения про «особую территорию искусства», неподсудную этике и уголовному праву?
Все эти вопросы в определенной степени можно переадресовать и к современному искусству в целом. Если вы не просто делитесь смыслами (которые зритель затем, как разумная личность, волен осознанно принять или отвергнуть), а хотите, как говорил Кулябин, «найти больную тему», ставите задачу «вызвать острую реакцию» и сделать ее частью своего шоу, «разрушить рамки и правила» или еще каким-либо образом «снести крышу» зрителям – какая уж тут «игра»: вы уже откровенно выходите с «неприкосновенной территории искусства» на территорию действия законов морали и законов государственных.
Потому что иначе – где моя свобода? Кто и как защитит право, которое безусловно считает своим большинство членов нашего общества: право не отпускать детей в школы, где у учителей в голове сломаны все рамки и табу, право не жить на одной лестничной клетке с соседом, который – в эстетических целях, разумеется – участвовал в жертвоприношениях и ел человечину? Неужели же это право менее важно, чем право на некурящих соседей по скамейке в парке?
Так не государство ли в первую очередь должно защищать нас от подобного «самовыражения» – или, по крайней мере, уважать наше «право на защиту от чужого самовыражения»?
«Поэтом можешь ты не быть, но …»
А еще за разговорами о свободе художника, в этой череде подмен юридических понятий эстетическими, как-то совсем забылось, что творчески свободный «поэт» обязан оставаться и «гражданином» – в смысле своих гражданских обязанностей перед другими гражданами.
«Свобода художественного творчества в глазах закона – это равенство перед законом разных эстетических концепций: прямая и обратная перспективы в живописи сегодня от государства равноудалены. Но какое отношение к этому имеет «право» плевать на окружающих в своей деятельности? Так что, давая либертарианскую интерпретацию «свободы творчества», ссылаться на законы РФ, по меньшей мере, неуместно».
Что такое «свобода художественного творчества» в глазах закона? Это, говоря утрированно, равноудаленность государства от всех «эстетических школ, течений, направлений и формаций». Хочешь – пиши в реалистической манере, хочешь – в манере кубизма, хочешь – свою манеру письма изобрети. Никто тебя за это из профсоюза не выгонит, права зарабатывать на жизнь не лишит (как то бывало в СССР). Прямая и обратная перспективы в живописи сегодня от государства равноудалены.
Но какое отношение к этому имеет «право» игнорировать окружающих людей в своей деятельности? «Право» оскорблять национальную культуру своих слушателей, которая уже более тысячи лет трепетно относится к указанным религиозным образам? Оскорблять родную культуру тех миллионов, что ходят мимо дверей твоего театра, но, как выясняется, не защищены от постеров и репостингов? Игнорировать других в общественной жизни – это не свобода творчества, это, как минимум, откровенное либертарианство. Но у нас конституция РФ декларирует равноудаленность государства от любых идеологий, а значит и либертарианской. Так что, давая либертарианскую интерпретацию «свободы творчества», ссылаться на законы РФ, по меньшей мере, неуместно.
Ведь, кроме «высокой сферы искусства» (которая лишь с точки зрения романтического мифа никак с нашей повседневностью не соприкасается), художественные тексты определенной своей стороной принадлежат и нашей повседневной жизни – и влияют на нее (иногда – в качестве провокаций). А посему государству поневоле придется вмешиваться в эти «перформансы».
И здесь нужно избежать передергиваний и подмены понятий: при тиражировании оскорбительных изображений на религиозные темы совсем не важно, какой смысл вкладывал автор (их у автора может быть несколько, на выбор – без шуток). Проблема не в смысле (это удел сферы искусства), а в узнаваемой художественной форме, которая запускается как вирус и начинает «творить» сама по себе. Однако – внимание! – запускается с авторской подачи. Сколько не называй ее потом «вырванной из контекста цитатой».
Поэтому суд не может и не должен апеллировать к такой многоуровневой и изменчивой «улике», как «художественный (авторский) смысл» (и юристы это знают); а вот форма и общепринятый смысл (общепринятые значения символов) – налицо, и они хорошо идентифицируются. Не в смыслах дело, а в узнаваемых символах («мировоззренческой и религиозной символике» в терминах закона), которые сохраняют свою форму в любом контексте а значит – продолжают оставаться узнаваемыми, и продолжают, по законам культуры, ассоциироваться с определенной религией или мировоззрением. Так что суд не имеет права (вслед за философами постмодернизма) заявлять, что все, к чему авторские действия приводят – это все «в голове зрителя» и сугубо его проблемы, автор-де не при делах. Потому что в этом случае всегда будет получаться, что «унтер-офицерская вдова сама себя высекла», а экзекутор – экзекутор только плетку держал да рукой махал.
Так что придется заодно развенчать еще один миф – миф о цензуре в деле «Тангейзера» и вообще в нашем обществе. Цензура, свобода слова и пр. – это все о Вашей точке зрения. Она может быть атеистической, может быть еретической – и никакие ортодоксы (и тем более государство) не смогут помешать вам ее высказать (Церковь лишь обязана будет констатировать – чтобы не вводить никого в заблуждение – что Ваша точка зрения в корне отличается от того, что проповедует сама Церковь; предельным случаем такой констатации и является церковная анафема). Если вы не призываете к противоправным действиям, вы можете озвучивать любые идеи. Единственное «но» – Ваша точка зрения не может быть выражена через оскорбления. Через формы, которые в культуре данного общества признаны оскорбительными.
Так, вы всегда можете сказать оппоненту, что он неправ. Но если вы сделаете это в яркой «трехэтажно-художественной» форме, по законам РФ вас должны привлечь к ответственности. Поскольку матерная брань в нашем обществе – нецензурна. И если кто-то решил публично самовыражаться через мат или кощунства, не должно ли у общества быть механизмов защиты от такого самовыражения? Ведь не о «цензуре смыслов» идет речь, а об элементарной культуре: о выражении любых смыслов в тех формах, которые не провоцируют конфликты.
Однако сегодня возникает еще один вопрос – об удивительном парадоксе современной российской культуры: как же так получается, что, с одной стороны, признаком культуры («культурности») всегда было уважение к оппоненту, к чужой точке зрения, а с другой стороны – сегодня многие «профессионалы от культуры» проповедуют «отсутствие цензуры», подразумевая как раз публичные мат и кощунство, то есть формы, потенциально оскорбительные для многих членов общества? Но об этом парадоксе – уже в следующих частях нашего разговора.