До 40 лет Павел был убежденным музыкантом. То есть верил только в силу искусства и свое призвание в этой области. Получил профобразование, несколько лет играл в оркестре. По природе был невоздержан на язык, вспыльчив и неравнодушен к вину. Редкая репетиция обходилась без его споров с коллегами и дирижером о том, как же надо на самом деле играть. Это и привело в итоге к тому, что судьба забросила его в небольшое южное село, «выбросив» предварительно из оркестра.

Погоревав пару месяцев, Павел решил, что всё к лучшему и самое время уйти с головой в написание песен. Правда, совсем «с головой» не получилось – жену и детей нужно было кормить, одевать и даже учить. А песни писались всё больше в стол или дарились местным непризнанным исполнителям, которые могли расплатиться только продуктами. Поэтому Павел устроился в сельский ансамбль, обслуживающий свадьбы, юбилеи, дни рождения и прочие праздники по всей округе. Заказы сыпались чуть ли не каждый день. Платили по местным меркам очень прилично. Сочинительству это не мешало.

Была у работы и еще одна приятная сторона. Когда праздник переваливал за середину, гости тут же проникались к музыкантам нежными чувствами, начинали истово кормить и поить, а потом яростно отплясывать с одной частью группы под бренчание второй, менее подвижной. Павел никогда не мог отказать радушным хозяевам, добросовестно съедал закуски, выпивал что наливали. Танцевал так же от души. Во всех окрестностях знали: хочешь веселья на празднике – зови Пашку с компанией, он умеет гулять! А Пашке тем временем сороковой год пошёл.

И однажды, вернувшись домой после очередной рабочей смены, не застал Павел там ни жены, ни детей. Протрезвел тут же. Побежал возвращать. Но супруга, хоть и любила, отказалась возвращаться в дом, где дети постоянно видят отца либо «навеселе», либо с гармошкой в руках. А она в одиночку вкалывает на огороде, мужа почти не видит, и все соседки смеются.

Паша всё осознал. Не сразу, конечно, – пытался и позу принять, оскорбиться на супругу-диверсантку, но в душе сам понимал, что неправ. Всегда понимал. И что-то грызло, давило изнутри. Может, поэтому вот так, без оглядки, и бросился в загульную жизнь, чтоб меньше думать.

«А ты-то чем лучше? Вот и стой рядом с ним. Здесь и есть твоё место»

Осознав, снова пошел к жене. Она как раз в этот день в город, в церковь поехала – воды крещенской набрать. Думал, заодно поможет ей канистры нести. Зашел, а храм битком набит людьми. Единственное свободное место – между парами входных дверей. Там и решил постоять. И вдруг в нос ударил едкий запах гнили, перегара, горечи, тухлятины… У Павла, которого сложно было назвать неженкой, потемнело в глазах. Это что ж такое? Откуда?! Запах стал ярче, и рядом с Павлом образовался улыбающийся бомж. Глаза были открыты только наполовину, на лице блаженная улыбка: «Сссссссс праззззздником, брррратан!», – прошептал он, покачиваясь. Павел хотел тут же сбежать, но куда? Внутрь не войти. Выйти на улицу? Так там мороз, что больше пяти минут не выдержать, и как назло метель поднялась. Пришлось Павлу стоять на месте. А пока стоял, одна мысль цеплялась, как муха назойливая: «А ты-то чем лучше? Вот и стой рядом с ним. Здесь и есть твоё место».

В тот день он помирился с женой, отказался от трёх заказов, а вместо этого починил стену в сарае. Через месяц ушел из ансамбля в водители.

Не буду утомлять подробностями, но суть в том, что постепенно Павел пришел к вере, к Церкви. Поверил горячо и без колебаний. Стал участвовать в таинствах, читал, у него появился духовник. И именно он благословил его через два года ехать в Троице-Сергиеву лавру, учиться. Павел ликовал. Всё наладилось: и мир в душе, и мир в семье. Перестало давить и грызть внутри. Не хотелось больше бежать в шум и гам, чтоб пустоту заполнить.

Годы учебы пронеслись как миг, он был рукоположен в священники. Вернулся в село уже не Пашка-музыкант, а отец Павел.

И здесь начинается вторая часть нашей истории.

***

Когда на вокзале отца Павла, в рясе, увидели знакомые ребята, раздался оглушительный гогот: «В Москве что, ничего кроме этого халата урвать не смог?! Ты теперь по маскарадам спец?!»

Потом в автобусе его сверлили недоуменными взглядами все, от мала до велика. Две женщины в голос стали спорить: «А я тебе говорю – Пашка это!» – «Да не! Ты что? Пашка без бороды…» – «Вот смотри!» И женщина направилась к новоиспеченному отцу – «Паш, это ж ты? А чего это так…?» Она указала на рясу. Павел, собрав всю благость и бесстрастие, на которые был способен, кротко пояснил: «Меня, Анна Васильевна, рукоположили в священники…» – «Чо?» – «Священнослужитель я теперь». – «Поп?!» – в ужасе ахнула Анна Васильевна и прикрыла ладонью рот.

«Да какой он поп! Он же плясун!»

Отцу Павлу достался местный храм, единственный и заброшенный. То есть помещение – прямоугольная комната, при советской власти переделанная в зал для собраний. С женой они навели там порядок. Павел сам сколотил стену иконостаса, с вратами, поставил ее в комнате и украсил двумя иконами. Длинная подставка, на ней квадратная чаша, в которую насыпали песок – вот и подсвечник готов. Всё обстроили более-менее. Только люди не шли. Всё село обсуждало, как бывший плясун и гуляка решил попом стать и всех жизни учить. Смеялись в голос. Идти в храм никто категорически не хотел: «К этому клоуну? Да какой он поп! Он же плясун!»

Несколько месяцев отец Павел служил один, а прихожанами были его жена и дети. А потом пришли бабушки. Посмотреть – правду ли в селе говорят, что Пашка-музыкант в церкви вместо молитв на баяне играет. Так в храме появились первые прихожане. А заодно и хор. Отец Павел быстренько сориентировался и благословил бабушек быть певчими. И тут же с жаром бросился репетировать.

Однако оказалось, что хор бабушек – то еще искушение и испытание. Как по заказу, из четырех не оказалось ни одной с мало-мальски сносными вокальными данными и слухом, ходя бы просто исправным (возраст все-таки), не говоря уже о музыкальном. Во время спевок отец Павел страдал истово. Лицо искажала мука, его абсолютный музыкальный слух каждый раз подвергался зверским пыткам. Голоса певчих дребезжали, будто кастрюли в телеге. Темп постоянно менялся, ритм вообще жил своей собственной насыщенной жизнью. Ноты изобретались совершенно новые. Но вокалистки были так искренны в своем рвении и старании, они так хотели петь во время службы, что батюшка (тем более, других вариантов все равно не было), скрепя сердце, допустил их до литургии.

Бабушки, выстроившись по стойке «смирно», чеканили, как строевой марш: «И ныыыыыне и присно! И вовеееееки векооов, Амиииииинь». Точь-в-точь под такой ритм маршируют солдаты на параде.

Отец Павел морщился. Борьба пастыря и музыканта бушевала в его пылкой душе, и первый чаще проигрывал в неравной схватке. Он выбегал из алтаря к своим горе-певчим и, тыча пальцем в ноты, умолял «Вот это надо петь! Вот это!» – «А мы что поем? Это же самое! Как есть!»

После службы оставлял их на спевки. За эти часы седых волос в его бороде прибавлялось на пучок! Он размахивал руками, сам пел на разные голоса – от баса до фальцета – разжевывал основы нотной грамоты и прочих премудростей… Бабушки послушно кивали: «Не волнуйся, батюшка, мы всё сделаем как надо. А пока давай мы тебе чаёк с ромашкой заварим. Успокаивает».

А потом во время службы снова марш: «И ныыыыыыне, и присно!»

Зато вслед за певчими бабушками в храм подтянулись новые прихожане, даже молодежь. Солистка привела свою внучку:

– Батюшка, вот Маринка моя. Послушай-ка ее. Она тоже музыкальная. В меня!

Отец Павел внутренне содрогнулся и предложил девушке для начала помочь украсить храм к празднику. А уж с пением потом, позже… Во время вечерни сквозь бравые возгласы бабушек прорвался чистый, мягкий голос Марины, которая стояла в сторонке и просто подпевала. Батюшка не верил своему счастью и с усердием принялся кадить, чтоб убедиться, уж не слуховая ли это галлюцинация, не видение ли. Оказалось, правда. На следующий день Марина стала солисткой в хоре. К ней присоединилась еще одна женщина-прихожанка с хорошим чистым сопрано. В унисон ему пела истерзанная душа отца Павла, и блаженная улыбка не сходила с его лица.

И с тех пор всё вроде бы пошло на лад – и люди идут, и над отцом Павлом больше не смеются, и певчие дело знают, а еще, несмотря на такой крутой поворот в жизни, с музыкой нашему герою расставаться не пришлось.

Но бабушек отец Павел от дела не отлучает. Они – его достояние, его оплот и тыл: «Мои певчие, мои бабушки меня воспитывают и смиряют».