В хлопотах пролетели годы, и вот уже старший внук, Ванюша, в элегантном костюме инженера, стоит позади своей младшей сестры Татьяны, а рядом уверенная в себе, строгая барыня в наглухо закрытом черном платье – Марфа Андреевна, так никогда и не снявшая траура. Эта фотография была подарена моей бабушке, Татьяне, на память, в день её восемнадцатилетия, в 1911 году (о чем гласит полуистершаяся надпись чернилами на обороте).
Жили Евгеньевы дружно, с одной горничной Глашенькой, сызмальства жившей в доме, и дядькой Фролом, которого привел с паперти еще покойный батюшка, на пенсию, назначенную Марфе Андреевне Священным Синодом для воспитания сирот. Евгеньевы имели белокаменный дом о десяти окнах в Ростове-на-Дону, а при доме небольшое хозяйство с огородиком, лошадкой, коровкой и птицами. Все трое внуков матушки Марфы получили приличное по тем временам образование: Иван, как уже говорилось, стал инженером-путейцем, младший, Федор – военным инженером, а Танечку ожидало светлое будущее учительницы, а может, матушки, на худой конец – хозяйки швейной мастерской, но, как говорится, планам человека Господь улыбается…
Грянул 1905 год, потом – Первая Мировая, а следом и 1917 со всем известными переменами, разрушившими мирное течение жизни…По разные стороны судьбы встали родные братья, Иван и Федор, разделились они навеки, как многие в стране.
Недолго пробыл красноармейцем Федор, пришлось Марфе Андреевне бросить земли на могилу младшего внука, порубленного на куски армией «белых», а потом оплакать второго, примкнувшего к частям корниловцев, готового биться до смерти за царя и Родину, ту, в которой он родился и желал жить и которой не стало…
С той поры матушка Марфа Андреевна старалась не разговаривать, только по необходимости выходя из своей келии – так она назвала бывшую кладовую, куда переехала после гибели Феденьки. В свою «барскую» спальню, как говорила Глаша, матушка-барыня переселила внучку Танюшу. По настоянию матушки-барыни Глаша переехала в бывшую комнату Вани.
– Да какая ж из меня барыня? Теперь уж, гляди, Глафира, как бы не порубили за «барынь» шашками, – протестовала Марфа Андреевна.
Новые порядки впивались в жизнь страны, ещё недавно бывшей Империей, а теперь получившей в название всего лишь набор букв. Городской сад был занят войсками красных, из бывшего фонтана пили лошади, а беседки превратились в палатки. Там, где раньше играл оркестр, теперь висели плакаты и стояли агитационные столы. Порт поочередно занимали «дроздовцы», «корниловцы» и иные остатки Имперской Армии; а на улицах окопались махновцы, а по вторую сторону домов – какие-то зелёные… При этом все они хотели есть, пить и спать, и делали это так, как им позволяло воспитание и природные качества. Дров в городе не рубили, не до того стало. Кобылу водовоза Проньки застрелили, а сам он подался в красноармейцы и щеголял в черных шикарных сапогах. Земского доктора взяли люди с оружием, да так он и не вернулся, а больница стала штабом. С наступлением лета в южном городе, где не стало чистой воды, некому и негде было лечить, разразилась дизентерия и повальный педикулёз (известный нам как вши), породивший брюшной тиф. Бабушка рассказывала, что не болели босяки, основной пищей коих была водка с хлебом и чесноком, а какими путями беспризорники и босяки добывали пропитание?..
Однажды, отправившись за провиантом на рынок, Глашенька вернулась всхлипывая, без продуктов и денег.
– Только купила хлебушка, почти что белого, хорошего, держу в руке буханку да думаю: дай еще маслице у бабки возьму, а он как подскочит да как выхватит хлебушек и себееее… – ревела она.
– Да кто он-то? Может, догоним, возвернем, чай хлеб не золото! – нараспев потянул дядька Фрол, исполнявший в доме роли помощника, конюха, сторожа и всего другого по мужской части.
– Нельзя никак, дяденька Фрол, босяк сунул хлебушек себе в штаны!.. – долго еще убивалась девушка, уронив руки на колени.
К слову, Евгеньевых мор обошел стороной и без водки, видно молился о них покойный батюшка.
В городе не стало муки, как и мяса (а нехитрую скотинку Евгеньевым пришлось добровольно отдать людям с винтовками), так что семья обходилась чем Бог послал: парой яичек, «синенькими» и «гАрбузами» (так на Юге называли арбузы), но этого было крайне мало…
«Зло побеждается только любовью и милосердием, а будут к нам немилосердны – почтём за честь принять смерть во имя Божие»
– Под окном расстреляли лавочника, а жену его за косы уволокли. Эти люди пришли надолго, дорогие мои, – произнесла как-то зимним вечером 18-го года Марфа Андреевна, выйдя к чаю. – Нам остается благодарить Господа за спасение – более ничего мы, женщины, не сумеем. Зло побеждается только любовью и милосердием, а будут к нам немилосердны – почтём за честь принять смерть во имя Божие.
Но совсем иное будущее ожидало Евгеньевых. Осенью 1918 года Татьяна устроилась на службу в канцелярию, куда ее взяли за знание грамоты и аккуратность, удивительным образом упустив ее происхождение. Денег не платили, но давали карточки на хлеб, иногда и на сахар, и это было обеспечением всей семьи Евгеньевых, в которую, согласно записи, сделанной конармейцем Василием, входили также и Глаша, записанная как сестра Татьяны, и Фрол Прокопьич, записанный племянником хозяйки.
Конармеец, записавший со слов Марфы Андреевны всех, кто проживал в доме, назвался Василием и попросился на постой. Ему не отказали – место в доме было, а парень был скромным, пьяницей не казался. Когда ему предложили комнату на выбор, он остановился у первой же двери на первом этаже, где раньше находилась прачечная. Он и подсказал Татьяне, где потребуются ее умения составлять письма.
Каждый вечер Вася въезжал во двор на своей пегой лошадке, привязывал ее, стаскивал сапоги и шел в свою комнатку. За общий стол он не садился, очевидно, стесняясь, а лишь наливал себе из самовара большую кружку и пил чай из трав.в своей комнатке. Хозяйка дома велела и ему давать яйца и овощи, как всем в доме. Вася яйца ел и благодарил, а однажды принес под мышкой небольшого поросенка и попросил его спрятать в погреб.
– Подарили мне тут, а куда мне одному? Животины никакой на дворе нет, меня столуете, глядишь и пригодится, – и он передал драгоценную ношу Глаше. Поросенка съели на Рождество, втихую его отпраздновав. Вася прижился в доме и всё чаще спрашивал помощи Глашеньки по хозяйству: то заштопать чего, то найти…
Тата и Глашенька всё больше сближались, как бывает, когда у людей всё общее –дом, кусок хлеба и полено дров. Они часто делились тревогами, и, конечно же, мечтали, усевшись на подоконник, став в итоге закадычными подругами.
– Как знать, Таточка, вот может, в канцелярии твоей ты и встретишь суженого, а? –улыбалась как-то Глашенька, глядя в яркое весеннее небо.
– Брось, Глаш, вечно ты о женихах. Кто нас теперь засватает, мужчины все под ружье встали, – грустно отвечала Тата. – Сходим-ка лучше, может, молочка найдем?
– Нет-нет, сама сбегаю, сиди уж, – замахала руками Глаша. – Ты ж работаешь у нас, устаешь…
Вернулась Глаша с бидончиком в руке, сидя боком на пегой лошадке Василия, впереди него самого. Васины краги были перекинуты через плечо, лицо его раскраснелось. а рыжие волосы торчали, как никогда.
– К хозяйке веди нас, Фрол Прокопьич, – обратился он к старику, спешившись.
По лестнице уже спускалась хозяйка дома, видимо уловив чутким ухом шум.
– Ты, парень, мне девку не порть! – строго произнесла Марфа Андреевна, – Усадил, понимаешь, на коня, как беспутную. Коль женишься – проси руки, а коли нет – так вон порог. Чего расселась, бессовестная, ну-ка сойди!
Глаша спрыгнула с лошадки и встала, опустив голову, рядом с Василием.
– Я ж, Марфа Андревна, не просто, я жениться буду. Полюбил я Глашеньку. Девушка она чистая, скромная, словом еле со мной перемолвилась, убегала всё, да и хозяйка хорошая – порося разделала на славу!
– Разговор дельный ведешь, парень. Ежели девушка любит тебя и согласна, мы за нее приданое дадим: перину пуховую, 6 подушек, два одеяла да мебель. Украшения будут тоже – бусики, серёжки, всё как положено. Ты, Глаша, чтоб к нему ни на шаг до свадьбы, поняла? Фрол Прокопьич, сам знаешь!
Глаша, не выдержав нахлынувших чувств, кинулась на шею Марфе Андреевне:
– Матушка-барыня, да мне же за всю жисть никто столько не дарил! Спасибо Вам, родненькая моя, как же Вас не послушаться!
– Барыня?! – округлив глаза, спросил Василий. – Ничего себе дела! И что прикажете теперь делать с вами?
Поняв свою оплошность, Глаша опустила руки и застыла на месте:
– Васенька, неужели ж ты…? Да как же ты можешь?! – в глазах ее появились искорки то ли слез, то ли обиды. – Ведь и любовь свою забуду ради этого, если кого тут обидишь. Да, барыня, она же мне и мать родная, и бабушка! С тех пор, как меня малой приняли в дом, осьмую дочь крестьянскую, держали за родную, кормили, жалели, грамоте матушка выучила. Да она всех так жалела, кто в дом входил. Ни одежек не прятала, ни куска хлеба – всем с людьми делилась, а ты вона как! Ее внучка мне как сестрица, да она ж внучков-сироток одна поднимала, а ты…
Остальные стояли молча. Казалось, еще чуть, и Глаша вцепится в Васину буйную головушку.
– Простите, люди добрые! – и тут бравый конармеец бухнулся в ноги бабушке Марфе. – Я ж человек не злой, из крестьян сам буду. От вас только хорошее видал, простите и не гоните меня. Каюсь и молчать стану обо всем, слово даю!
– Что ж, значит, быть свадьбе после Пасхи, на том и порешим. – И Марфа Андреевна стала подниматься по лестнице, ведущей в дом, но через пару ступенек повернула голову к стоявшим. – Платье, небось, белое хочешь? Сошьем, ткань тюлевая будет, красивая, тонкая, как шантильи.
– Да какой же тюль-то теперь, матушка Марфа Андревна, не надо мне ничего. Чай и венчаться негде, церковь-то вон, заколотили… – растерялась Глаша.
– А про шторы ты забыла? Из них и сошьем. Священника тоже я найду, – и бабушка хитро улыбнулась, – за работу, девушки, потихонечку…
И действительно, в Неделю жен-мироносиц, третью по Пасхе, венчалась раба Божия Глафира рабу Божию Василию, надев то самое белое платье, что запечатлела фотография, на которой Глашенька стоит, опершись левой рукой на перила мостика, улыбаясь жизни, а Таточка – позади нее, в модной шляпке в стиле тюрбан и платье с аппликациями, строго щурит глаза – ее не проведешь. Судя по рассказам бабушки Тани о попытках белого сопротивления под предводительством батюшки, обустроившего штаб в кафедральном храме, венчали их тайно – возможно, что и на дому. Василий никому не сообщал об этом, как и обещал, ибо душа его осталась христианской, она распознала любовь, приняла ее и ответила взаимностью.
(Фото из личного архива автора)