С Гором Размиковичем мы побеседовали о русском авангарде, христианском и антихристианском лобби в искусстве, богословской тематике его работ и, конечно, о нём самом, его семье и пути в Церковь.
— Гор Размикович, святитель Лука (Войно-Ясенецкий) писал, что, имея в юности талант и мечту стать художником, всё же избрал для себя стезю врача, так как имел внутреннюю убеждённость, что должен помогать людям… А вот вы стали именно художником. Что вас к этому побудило?
— Господь наказал. Сейчас, оглядываясь на прожитые годы, я корю себя за этот, без шуток, самоубийственный выбор.
Я вырос в многодетной семье. Пятеро детей. Что для московской интеллигентской семьи было достаточно необычно. Родители постарались нам, своим детям, дать максимально широкое образование. С детства я занимался рисунком в архитектурной студии при НИИ, в котором работала мама, спортом — гимнастикой и вольной борьбой, закончил музыкальную школу по классу фортепиано, учился в одной из лучших специализированных физико-математических школ Москвы. В общем, был довольно разносторонне развит.
После окончания школы у меня был выбор между архитектурным институтом и кибернетикой. Дело решил случай. Каким-то образом я не нашел подготовительные курсы МАРХИ, перепутал адрес. И решил, что это судьба. Поэтому на следующий день подал документы в МИФИ. О чем ничуть не жалею.
— Неужели «прикладная математика», которую вы осваивали, как-то может пригодиться художнику?
— Да, я считаю, что математическое образование отлично структурирует мозги и позволяет заниматься практически любой деятельностью системно.
В институте уже я познакомился с неформальной культурной средой. В МИФИ тогда издавались подпольные литературные журналы, в студенческом городке устраивались выставки, спектакли и рок-концерты, было интересно. Я увлекся авангардной поэзией и ко времени окончания института, хотя и был ленинским стипендиатом, наукой заниматься уже расхотел.
У меня возникли серьезные опасения в возможности людей контролировать развитие искусственного интеллекта — область моей специализации. И хотя я по инерции поступил в аспирантуру и сдал кандидатский минимум, с наукой я свое будущее уже серьезно не связывал.
— Тогда вы и решили связать его с искусством?
— Да. Началась перестройка, и я, будучи, как и многие сверстники, опьяненным радужными перспективами разрушения железного занавеса, с головой погрузился в свободное творчество, которое тогда представлялось мне альтернативным науке способом познания мира. Этот шаг был системной ошибкой. Хотя надо признать, что практически никто из моих сокурсников, насколько я знаю, впоследствии не остался в специальности. Почти все ушли в бизнес, и многие вполне успешно. То есть, возможно, альтернативы и не было.
Наука в 90-е была почти разрушена, как и художественная система, о чем я тогда не задумывался, не будучи специалистом в области искусства. И если наука за послеперестроечные годы как-то сумела немного оправиться, то состояние искусства у нас по-прежнему плачевно. Ни художественного рынка, ни системы национально ориентированных институций в этой сфере функционеры 90-х так и не смогли построить до сих пор, оказавшись профнепригодными.
— В одном из своих интервью вы говорили о том, что к христианству пришли через культуру и что путь этот проходили постепенно, примерно с 1990 по 2000 годы. Пожалуйста, расскажите немного о вашем пути к вере.
— Атеистом я никогда не был. Вырос на русских народных сказках и армянском эпосе о Давиде Сасунском.
Чудесный сказочный мир всегда привлекал меня. Возможно, в силу вынужденной интровертности, поскольку лет с четырех начал сильно заикаться, и коммуникация с окружающими людьми всегда представляла для меня серьезную проблему.
В юности увлекался русской религиозной философией, пытался изучать буддизм, следуя общепринятой интеллектуальной моде. Но теория недеяния не нашла отклика в сердце. Активная жизненная позиция в сочетании с юношеским максимализмом в неприятии советской тотальной лжи буквально не оставляла выбора и толкала к христианству.
В 1988 году я крестился. Причем произошло это не благодаря, а вопреки жизненным обстоятельствам. Я случайно увидел страшные документальные видеокадры Спитакского землетрясения в Армении, на которых маленькие дети, зажатые бетонными блоками, висели в воздухе на уровне второго-третьего этажа, вопя от боли и ужаса, пока не умирали через какое-то время. Кто это снимал и зачем, я не знаю, но потрясение было таким сильным, что я почему-то твердо решил креститься.
Рациональных объяснений этого поступка у меня нет. Наверное, я подсознательно хотел таким образом защитить Бога и свою культуру, как с русской стороны, так и с армянской (отец у меня армянин, а мать русская) укорененной в христианстве. С детства отец возил нас летом отдыхать в Армению, и красота древних армянских храмов всегда была главным впечатлением от этих поездок.
Особенной разницы между Армяно-Григорианской церковью и Православием я тогда не понимал. Армянские храмы всегда привлекали своей строгой аскетичностью. Обилие золота в русских храмах я воспринимал как кич. Поэтому я поехал в Армению и крестился там в одной из древнейших церквей под Ереваном.
В Православие я перешел уже гораздо позже, разобравшись немного в экклезиологии и начав духовную практику. Произошло это, действительно, через культуру. В конце 80-х я занялся проектом объединения этики и эстетики в дискурсе прекрасного и постепенно открыл для себя, что добро, правда и красота объединены уже две тысячи лет в нашей Церкви.
Ну я и пошёл туда. Сначала начал читать Евангелие и святых отцов, стал заглядывать в храм, учился молиться, потихоньку приобщился к таинствам… Процесс моего воцерковления занял около 10 лет, но неофитом я никогда не был.
Обычно считается, что люди, приходящие в Церковь, поначалу очень горячо вовлекаются в жизнь Церкви, а позже немного остывают, набираются опыта, и их церковная жизнь, так сказать, нормализуется. У меня же всё происходит наоборот. Будучи отчаянно свободолюбивым, в Церковь я входил очень осторожно и недоверчиво. Но с каждым годом люблю её всё сильнее и глубже погружаюсь в её жизнь. Так, что жена, которая выросла в православной семье, уже начинает слегка посмеиваться надо мной.
— Каким образом воцерковление повлияло на ваше творчество? Как изменилось направление ваших работ?
— С двухтысячного года я уже напрямую в своих художественных проектах стал обращаться к христианской тематике. Причем иллюстрирование евангельских историй меня совершенно не привлекает. Мне ближе визуализация богословских вопросов и отражение личного духовного опыта. Я не церковный художник, не монах и не вижу себя в таком качестве.
— Гор Размикович, пожалуйста, расскажите нашим читателям о вашей семье. Ваши близкие поддерживают вас на жизненном пути? Чем занимаются они сами?
— У меня уже взрослый сын Кай. Ему 25 лет. Живет он в Карраре с матерью, известным художником и галеристом Айдан Салаховой. Занимается вместе с ней скульптурой и живописью. Я очень хотел, чтобы он стал архитектором, но не сложилось. Родительские гены пересилили доводы разума.
Восемь лет назад я венчался с девушкой из православной семьи, Марией Нагишкиной. И хотя детей у нас пока нет, живем мы в любви и согласии. Жена является единственной опорой в непростой ситуации, сложившейся после моего выхода из рядов оппозиции после Болотной истории (истерии) и, особенно, после украинских событий, когда я потерял буквально всех друзей своего круга. Её мне Бог послал, без сомнения.
Хотя даже она в последнее время призывает меня пореже высказываться на политические темы. Наверно, она права. Я ввязался в медийную полемику из любви к искусству. Хотел показать нашему обществу, что современный художник не обязательно должен принадлежать либерасистской тусовке.
Дело в том, что культурная сфера, которой я принадлежу, практически целиком состоит либо из троцкистов, либо из «либералов», которые в силу присущего им тоталитарного мышления от первых немногим отличаются. Исключения этим сообществом беспощадно отторгаются, поэтому художники, заботящиеся о своей профессиональной карьере и не разделяющие мнения сообщества, обычно в соцсетях стараются помалкивать, а я, не желая равнодушно наблюдать, как современная художественная среда стремительно маргинализируется, чуть не целиком уже воспринимается обществом как пятая колонна, не стал смиряться и вступил в открытую полемику с системой.
Закончилось это бойкотом со стороны бывших друзей. Теперь я на себе ощутил ту удушающую пустоту, о которой многие писали в 37-м году. Когда недавние друзья переходят на другую сторону улицы, чтобы не здороваться. Когда замолкает телефон, и ты погружаешься в вакуум. Только власть теперь поменялась. Я имею в виду не государственную, а культурную власть, конечно.
— Я очень хочу спросить Вас о том, почему так получилось, но задам этот вопрос несколько позднее. Давайте сначала немного расскажем читателям о вашем творчестве. Какие методы и художественные приёмы Вы используете?
— Начинал я в 80-е с поэтических перформансов и акций. Прошу не путать с «московским акционизмом», течением, с которым я борюсь со времени его возникновения в начале 90-х.
Потом я стал фиксировать свои перформансы на фото- и видеотехнику, представляя документацию художественного действия в качестве произведения искусства. Традиционный путь концептуализма. Затем начал использовать компьютер для создания виртуальных моделей персонажей своих «перформансов» вместо себя и т.п.
Весь мой путь становления как художника последователен и органично связан в своём развитии, как и обращение к Богу. Любая дорога должна вести к храму, как говорится. Иначе зачем она нужна? Сейчас я совершенно свободен в средствах. Поступательное развитие искусства закончилось на рубеже веков. Мы переживаем сегодня возвращение эпохи барокко, когда искусство сливается с жизнью.
Беседовал Андрей Сегеда, фото taday.ru
Продолжение интервью с Гором Чахалом вы сможете прочесть здесь.