4 сентября 1943 года в Кремле состоялась тайная встреча митрополитов Сергия (Страгородского), Алексия (Симанского) и Николая (Ярушевича) с И.В. Сталиным.
В результате положение Церкви значительно облегчилось: власти разрешили открыть часть церквей, монастырей и даже семинарий, издавать официальный журнал Московской Патриархии и наконец-то избрать Патриарха. Чем была вызвана такая перемена? Зачем государство наладило отношения с верующими? Вокруг этой встречи сложилось множество мифов. В разговоре с профессором Московской духовной академии Алексеем Константиновичем Светозарским мы попытались разобраться, почему они возникают, каковы были действительные предпосылки этой памятной встречи, почему государству вдруг стало невыгодно поддерживать обновленцев, но выгодно – легализовать Русскую Православную Церковь и каковы были масштабы этой «оттепели».
Почему закрылся «Безбожник»?
– Алексей Константинович, прежде чем говорить о встрече в Кремле, давайте рассмотрим, каково было положение Церкви в СССР к 1943 году? Насколько неожиданны были те перемены, которые произошли 4 сентября?
– К 1943 году продолжали действовать немногие незакрытые храмы, как правило, в небольших городах. Территории, где церковная жизнь сохранялась, – а это земли, присоединенные к СССР в 1939–1940-х годах, – оказались под немецкой оккупацией, то есть опять Церковь была примерно в таком же положении, как до войны. С той существенной разницей, что с началом Великой Отечественной войны прекратилась атеистическая пропаганда.
– И известная газета «Безбожник» в 1941 году была закрыта…
– Все сложнее: Союз воинствующих безбожников официально существовал, но не действовал, потому что его глава Е. Ярославский был еще и партийным, и государственным деятелем и занимался в это время совершенно другими вопросами. В 1944 году перестал выходить журнал «Под знаменем марксизма», на страницах которого публиковались теоретические атеистические материалы, вообще тексты антирелигиозного характера. На другие атеистические издания просто не тратили дефицитную по тому времени бумагу.
Конечно же, не могло еще и речи идти о восстановлении отношений Церкви с государством, но с началом войны Церковь развернула очень активную патриотическую работу в лице своих иерархов, духовенства и прихожан: собирались средства для армии, на нужды сирот и детей воюющих бойцов и командиров. И первой ласточкой того, что что-то может поменяться, стал такой факт: Сталин положительно откликнулся на просьбу митрополита Сергия об открытии счета для сбора Церковью пожертвований. Телеграмму с этой просьбой владыка направил Сталину 5 января 1943 года. Потом в советской прессе была напечатана ответная телеграмма Сталина с просьбой передать привет и благодарность Красной Армии духовенству Русской Православной Церкви. Счет был открыт, и таким образом за Церковью как централизованной структурой были признаны хотя и ограниченные, но всё же права юридического лица. Впервые с 1918 года! Еще один факт: в октябре 1941 года центр управления Церковью, если так можно было говорить в той ситуации, а конкретно – местоблюститель и некоторые близкие к нему лица оказались в эвакуации в Ульяновске. Сначала хотели митрополита Сергия подальше отправить, но по состоянию здоровья он оказался в Ульяновске, и там, можно сказать, действовала Московская Патриархия.
– Другими словами, патриотизм духовенства, Церкви сыграл серьезную роль? Поддержав свой народ, Церковь поддержала и государство, которое еще недавно провозглашало «безбожные пятилетки»…
– Да. Но, на мой взгляд, изменение политики государства в отношении Церкви и ее причины надо рассматривать в гораздо более широком контексте.
Обычно считается, что изменения начались с 1936 года, с того момента, когда Сталин оказался единоличным правителем при всей видимости коллегиальности. Действительно, к тому моменту он расправился с теми, кого считал конкурентами, и смог проводить ту политику, которую хотел. В каком-то смысле эта политика была реставраторской по отношению ко многим институтам старой России.
Мы с этим уже не сталкивались, но многие люди старшего поколения, с которыми приходилось общаться, помнят, какие чудовищные эксперименты проводились в школах со всякими бригадными методами обучения, какие эксперименты проводились над семьей и нравственностью, ведь предлагалось семью упразднить вообще. Был необычайно легок развод, функционировали общества «Долой стыд»… Сталину, как консерватору, это не нравилось. При том что он начинал как революционер-романтик, потом он этих романтиков, своих сподвижников, безжалостно уничтожил… У него были более традиционные представления о морали.
Теперь развестись стало уже не так просто. Школы в народе называли сталинскими гимназиями. Во время войны под видом Суворовских и Нахимовских училищ фактически возродились кадетские корпуса. В армии было введено единоначалие, введена форма традиционного образца: но не просто на людей надели погоны – стали другими отношения, которые уже не напоминали товарищеские вне строя, это были отношения строго служебные, подчиненные строгой воинской дисциплине. Произошла реабилитация классиков русской литературы (хоть и с разделением их на прогрессивных и ретроградных) – у меня сохранился, например, сборник С. Есенина, выпущенный еще при жизни Сталина, в 1952 году. Русская история вновь преподавалась в школах – а ведь страшно даже представить, что говорилось об истории нашего Отечества до этого! Да, понятно, что во всем этом было новое содержание; понятно, что эти учреждения должны были служить новому строю; понятно, что никаких уступок в области марксистской идеологии быть не могло… Но, тем не менее, это была явная уступка. Тексты классиков, хотя и порой изуродованные цензурой, говорили сами за себя, детей учили на примерах русских национальных героев, потихонечку возвращались в круг научных и общественных интересов культурные ценности, укорененные в христианской традиции. Восстанавливалась связь времен. И это был уж явно не путь Ленина и Троцкого.
Что же касается поддержки государства, объявлявшего «безбожные пятилетки», то мы, похоже, часто забываем, что другого-то не было. И другой армии, способной противостоять врагу, кроме Красной Армии, просто не было. А за митрополитом Сергием – многомиллионная паства, которая в этом суровом государстве живет и на защиту этого государства надеется. И теперь, когда враг на нашей земле, берет в руки оружие и встает к станкам на заводах, чтобы в нескончаемых трудовых вахтах ковать победный меч. И потому в первый же день войны митрополит Сергий благословляет от имени Церкви предстоящий всенародный подвиг. Митрополит, а впоследствии Святейший Патриарх Сергий обладал огромным духовным и жизненным опытом. Пережил несколько войн и три революции, терял близких, пребывал в узах. И он хорошо понимал, что страдания не только обжигают болью, но часто приводят к очищению, к благим внутренним переменам в душе человека, в самой атмосфере общества. Недаром же в своем слове на молебне о победе русского воинства (Красной Армии), произнесенном 26 июня 1941 года в Богоявленском соборе, он говорит об очистительной военной грозе… Может быть, стоит над этим задуматься?
– Но террор продолжался, и Церкви до войны делать уступки никто не собирался?
– До 1941 года Церковь не попадала в поле реставраторской деятельности сталинского руководства, но обстоятельства тяжелые, военные привели, наверное, к тому, что Сталин решил дать Церкви прописку в советском обществе: найти законодательную базу для этого, найти тот орган, который будет Церковь контролировать.
Даже перед началом войны политика в отношении Церкви уже несколько меняется: на присоединенных территориях – в Западной Украине, Западной Белоруссии, на Буковине, в Прибалтике – церковная жизнь не разрушается до основания. Если духовенство и подвергалось гонениям, то они не носили характер массового физического уничтожения, как в годы Большого террора. И ликвидируются те моменты, которые совсем невозможны при советской жизни: братства, дамские приходские общества, периодика, церковные типографии – их никаких не было, кроме государственных. Там было более мягкое отношение к религии, потому что власти не желали вызывать дополнительное недовольство жителей этих территорий.
– В войну эти территории были оккупированы немцами, там стали открываться храмы. Действительно ли Сталин опасался, что после их возращения в состав СССР население взбунтуется против их закрытия?
– Я думаю, что этот вопрос надо рассматривать в общем контексте изменения политики государства в отношении Церкви. Конечно, на этих территориях при оккупации немцами было открыто наибольшее количество храмов. Часть из них, кстати, была закрыта после их освобождения: было специальное постановление, оно соблюдалось – закрывали такие храмы, которые до войны находились в ведении государства: переоборудованные в клубы, детские сады, какие-то учреждения.
А боялся Сталин бунтов или нет? Думаю, что этот фактор очень сильно преувеличен. Документальных свидетельств таких опасений нет. Ну что такое в советское время обывательские разговоры: «Вот, пришли коммунисты и снова закрыли храмы!»? Если бы это нужно было, то церкви так же легко закрыли бы и в 1944-м, как это было в 1929-м. Но это мое мнение.
Другое дело, что жизнь на оккупированных территориях, о которой советское руководство имело некоторое представление благодаря донесениям, трофейной кинохронике, конечно, должна была на тот момент учитываться – именно в плане корректировки советского курса.
Легализация Церкви – в расчете на помощь Запада?
– Алексей Константинович, все же кардинальные изменения происходят не с началом войны, а в сентябре 1943 года. Как этот шаг связан с событиями, происходившими на фронтах в тот период?
– 1943-й – год переломный. Позади и Сталинград, и Курская дуга. Уже понятно, кто будет победителем, но нужен был Второй фронт. Это очень важный момент! И тут, конечно же, был внешнеполитический расчет, нацеленный на западных союзников. Западные общественные, церковные организации – об этом сейчас много написано – обращались к своим правительствам с требованием оказывать помощь Советскому Союзу в том случае, если положение христиан и вообще представителей разных религий будет как-то изменено в лучшую сторону.
Встреча с иерархами в Кремле происходит перед Тегеранской конференцией, которая состоялась в ноябре – начале декабря 1943 года. А в сентябре быстрыми темпами решается вопрос о воссоздании церковных структур – с прицелом на использование Церкви во внешнеполитических целях для усиления советского влияния. Это так! На это у Сталина были очень большие надежды, которые отчасти, наверное, по большому счету не оправдались.
Еще одна предпосылка – это, конечно, консолидация общества. Сталин, безусловно, имел представление о том, сколько верующих в стране. По данным засекреченной переписи 1937 года, которые были ему известны, он видел явное возрождение церковной жизни. Он видел, что происходит на оккупированных территориях, где немцы не препятствовали развитию церковной жизни – в каких-то ее проявлениях: не нужно думать, что там было все здорово, совсем нет. Сталин понимал, что люди массово идут в храмы, возрождают их.
– Уточните, пожалуйста, каковы были результаты переписи.
– Треть городского и две трети сельского населения положительно ответили на вопрос «Верите ли вы в Бога?»… Понятно, что вера в Бога и принадлежность к определенной конфессии – вопросы разные. Но, тем не менее, показатели-то внушительные. И Сталин это знал. Знал он и другие сведения, которые озвучивал осторожно: это данные о потерях в Великой Отечественной войне. Я не думаю, что он был сентиментальный человек, – он был прагматик, но представлял себе, сколько сирот и вдов осталось. Этим людям нужно было утешение. Думаю, получив некоторое духовное образование, хоть и неполное, Сталин понимал, что лишить этих людей последнего утешения – веры – было бы неразумно. Ведь эти люди продолжали трудиться, проявлять активную жизненную позицию, но государство помочь им материально особо не могло, не могло предоставить какую-то компенсацию, кроме моральной – уважения к памяти павших и т.д. Я думаю, что вполне в духе Сталина решать эту проблему комплексно.
И, конечно, очень важно то, что он ставит конфессии – прежде всего Православную Церковь – под контроль.
В общем, явно было, что встреча, которой посвящена наша беседа, готовилась и с той, и с другой стороны. Она не была неожиданной для наших иерархов. И программа ее была полностью определена 4 сентября в первой половине дня на даче Сталина, где собрались помимо Сталина Берия, Маленков и еще несколько высокопоставленных чекистов.
Чекисты и… митрополиты
– Почему приглашены были именно чекисты? Действительно, ведь все представители власти, присутствовавшие на встрече, так или иначе были связаны с НКВД.
– Потому что это была на тот момент единственная организация, которая занималась Церковью. Иных посреднических или неких наблюдающих структур не существовало, и все материалы были у чекистов. К 4 сентября 1943 года Сталин запросил данные на Г.Г. Карпова, который был им предназначен на пост председателя Совета по делам РПЦ: русский ли он, каково его образование, социальное происхождение, каков послужной список. А, в свою очередь, Карпов подобрал данные на митрополита Сергия (Страгородского) и о положении Церкви. И затем уже была ночная встреча в Кремле. На этой встрече из чекистов присутствовал только Карпов. Сталин и Молотов представляли правительство.
– Из каких источников мы знаем об этой встрече, о том, что на ней происходило?
– Есть протокол, составленный самим Карповым. И есть косвенные воспоминания, переданные, вероятнее всего, митрополитом Николаем (Ярушевичем), отчасти что-то вспоминал митрополит Алексий (Симанский), будущий Патриарх, и эти воспоминания попали в разные источники. В частности, ироничное описание этой встречи есть у известного исследователя Анатолия Эммануиловича Левитина-Краснова. Он своеобразно все это подал, характерным для него образом.
– Церковь на встрече представляли владыка Сергий (Страгородский), владыка Николай (Ярушевич), владыка Алексий (Симанский). Действительно ли это были последние три митрополита Церкви?
– Нет, конечно, в тот момент епископов, находящихся на свободе, было больше. Мы знаем нескольких архиереев, которые служили в храмах, кто-то вообще отходил уже от активной церковной жизни, жил как частное лицо – такие случаи тоже известны. А эти иерархи стояли, что называется, у руля и были хорошо известны властям. Скажем, митрополит Николай выполнял особую миссию на территориях присоединенных – в Западной Украине и Западной Белоруссии. Он обладал уже большим авторитетом как очень активный член Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию преступлений немецко-фашистских захватчиков и их сообщников – это было еще до встречи. Митрополит Николай также активно поддерживал Всеславянский антифашистский комитет. Он очень много выступал. В Москве, как правило, какие-то важные события были связаны с его именем, и, видимо, через него происходило налаживание контактов с государством – есть косвенные свидетельства этому.
Митрополит Сергий на тот момент был самым авторитетным иерархом: когда, еще в Ульяновске, собралось архиерейское совещание, оно высказалось о желательности избрания владыки Сергия. Митрополит Алексий прилетел на встречу из Ленинграда, где находился вместе со своей паствой с начала блокады.
– Со стороны власти, кроме Сталина, были Молотов и Карпов. Почему именно они? Какую роль на тот момент они играли во власти?
– Молотов – более чем известное лицо, министр иностранных дел. Точнее – нарком, по терминологии того времени.
Вообще в советское время Сталин основные вопросы, касающиеся Церкви, решал сам, никому не перепоручал. Но церковные вопросы в правительстве курировали также Молотов и Ворошилов, а по партийной линии в ЦК ВКП (б) – Маленков и Жданов. Молотов, например, курировал утверждение программ духовных учебных заведений. А когда началось движение за возвращение святынь – люди ведь узнавали, в каких учреждениях находятся конфискованные мощи святых, части мощей и стали засыпать Патриарха Сергия прошениями, чтобы он посодействовал возвращению мощей верующим, – были опасения, что это вызовет фанатизм. И Карпов предлагает собрать в одном месте мощи и уничтожить. Думаю, их все сожгли бы в каком-нибудь крематории, никаких бы мощей не было. А Молотов пишет: нет. Что им двигало? Благодаря этому мощи сохранились. Это если говорить о человеческом факторе.
Карпова же представили иерархам в качестве главы Совета по делам Русской Православной Церкви – новообразованного органа, призванного осуществлять связь между правительством и Церковью.
Налог на свечи и избрание Патриарха
– Создание Совета по делам Русской Православной Церкви, ее легализация – один из результатов этого совещания. Каковы были другие результаты?
– Повестка дня была определена: ее проработали и затем уже представили митрополитам. Они просили снизить налог на свечи, которые являлись главным источником дохода Церкви. Ставили кадровые вопросы, потому что не было кадров: духовенство было выбито. Конечно, ставился вопрос избрания Патриарха. А также – об открытии органа периодической печати Церкви и об освобождении заключенных священнослужителей. «Составьте список, мы рассмотрим», – сказано было митрополиту Сергию. Он передает список из 26 человек, 24 из них – архиереи, но большинства из них уже нет в живых…
Но интересно отметить: митрополит Сергий включил в этот список не только тех, кто поддерживал его церковную политику, но и противников. Потом он написал письмо, в котором говорил, что не знает, насколько эти люди виноваты: «Я судить не буду, но своим трудом они загладят свою вину». Было вот такое письмо. И очень важно, что он это сделал.
– Говорят, что архиепископа Луку (Войно-Ясенецкого) тогда же вернули из ссылки. Есть такие сведения?
– Формально он считался ссыльным, но работал главным хирургом эвакогоспиталя, его просто переводили: он был в Красноярске, потом уже, в конце войны, в Тамбове, и там уже о его судимости никто не вспоминал. Но он был одним из тех первых иерархов, которые смогли принять участие в церковной жизни.
Поскольку епископат был выбит почти полностью, очень много было архиерейских хиротоний из вдовых протоиереев, кого-то рукополагали из монашествующих, если выжил, – причем это были, как правило, глубокие старцы. Митрополит Сергий призвал своего однокурсника, впоследствии митрополита, Варфоломея (Городцева) к церковному служению, это был уже глубокий старец, но он служил, потому что была такая необходимость в связи со страшными человеческими потерями…
– Насколько широко после встречи стали открываться храмы и семинарии?
– Учебных заведений было довольно много – почти десяток. Семинарии были на Волыни, в Жировицах, открыли семинарию в Саратове, Ставрополе, Москве, Ленинграде, Киеве – в Киеве академию не удалось возродить. При Хрущеве остались только Московская и Ленинградская академии и семинарии и семинария в Одессе – все остальное было закрыто.
– А что было предложено государством другим религиям и конфессиям? В отношении к ним происходят какие-либо перемены?
– Советов было два. Совет по делам Русской Православной Церкви при Совете народных комиссаров, с 1946 года – при Совете министров СССР. И появившийся 19 мая 1944 года Совет по делам религиозных культов, который возглавил Иван Васильевич Полянский, – этот орган занимался как раз всеми другими конфессиями.
Некий период восстановления органов центрального управления переживают старообрядцы всех ветвей и направлений – они были в ведении Совета по делам религиозных культов.
В 1944 году происходит объединение евангельских христиан и баптистов, в августе 1945-го – присоединение к ним христиан веры евангельской – пятидесятников.
– Это случилось под давлением государства?
– Да, с подачи государства, и иначе не могло произойти. Есть известный пример, не я первый к ему обращаюсь, но он очень яркий: во время войны не проводятся даже партийные съезды и конференции, но власти разрешают Всесоюзный съезд евангельских христиан и баптистов… Протестанты об этом помнят, в их официальной истории это есть.
Такими образом, наводится эдакий порядок: все взяты под контроль, перед всеми поставлены задачи внешнеполитического характера – это действительно так. Но самое главное – всё духовенство должно пройти регистрацию. По советскому закону, если уполномоченный по делам религий не дает священнику регистрации, то никакой архиерей никуда его не может назначить. Это самый лучший, с точки зрения власти, механизм контроля.
– Что было с обновленцами в это время?
– Вот это интересно! Обновленцы как раз стали теми, кто остался за пределами новой церковной политики. Как и последователи немногочисленного, но еще существовавшего григорианского раскола, возникшего в 1925 году, – это был раскол чисто иерархический, григорианцы никаких новых идей не выдвигали, клялись в верности Патриарху Тихону. Но иерархия у них была своя – порядка десяти епископов, и кто там только в ней не перебывал.
Обновленцев просто-напросто ликвидировали. Государство лишило их поддержки и взяло курс на поддержку тех, кого именовали староцерковниками, – на поддержку Московской Патриархии. Однако обновленцев… трудоустроили. Тех, кто желал, кого можно было, кто имел какой-то сан до уклонения в раскол… Государство давало понять, что оно заинтересовано в таких кадрах и привыкло их использовать. Да и девать их было особо некуда.
Последняя точка в ликвидации обновленчества – смерть Александра Введенского в 1946 году. Летом он умер, а к осени – полная ликвидация: последний храм обновленцев в Москве перешел Московской Патриархии, хотя отдельные всплески этого течения еще давали о себе знать на местах, но это была уже агония.
– Парадоксально получается: сначала государство всеми силами поддерживает обновленческое движение, потом, когда оно становится не нужно, ликвидирует…
– Действительно, государство больше в них не нуждалось. Да и они к тому времени были уже непопулярны. Троцкий говорил – и это его идея была, – что с самого начала обновленцы просто были тараном, которым разрушали Церковь.
Кстати, вне такого лояльного отношения государства остались и те, кто стоял на позиции непризнания Патриарха Сергия, Патриарха Алексия, – кто именуются «непоминающими». Такие общины какое-то время существовали: так называемая катакомбная церковь, «истинно православная церковь» – за ними наблюдали, периодически подвергали репрессиям, но легализация их, конечно, не коснулась по причине их явной нелояльности режиму. Да они к ней и не стремились. Впрочем, раскаявшихся «непоминающих» принимали в клир Патриархии.
Патриарх Алексий: «У нас ничего не осталось, кроме Церкви»
– Существенные перемены в отношении религии фактически продержались до Хрущева?
– Да, до Хрущева. Более того, надо отдать должное этому механизму, запущенному в 1943 году: с тех пор всё, что обещалось властью, – выполнялось. Иерархов никогда не обманывали. Обещали передать Троице-Сергиеву Лавру – и, да, тяжело, с проволочками, с объективными какими-то трудностями, потому что это было очень непросто, но территория Лавры передавалась. В 1957 году, уже в канун нового наступления на Церковь, власти передали верующим великолепный большой собор Александро-Невской Лавры.
А в 1954-м было принято первое за послевоенный период постановление об атеистической работе, выдержанное в «наступательном духе» и встревожившее иерархию и духовенство.
– Предполагалось восстановить эту работу?
– Конечно. Решили, что «потеряли бдительность». Тогда, в 1954 году, появилось два постановления. В июле – грозное, а в ноябре – более мягкое, фактически упразднявшее предыдущее. Связано это было с противостоянием в верхах. Жесткую линию в отношении религии проталкивали идеологи (Шепилов, Шелепин, Суслов), а остававшаяся у власти старая сталинская гвардия (Молотов, Маленков, Булганин) настаивала на продолжении прежнего курса. Но последние вскоре оказались не у дел. На самую вершину властной пирамиды вознесся Никита Сергеевич Хрущев, с именем которого и связан новый виток антирелигиозной гиперактивности государства.
В 1958 году начинается новое наступление на Церковь, в канун его Церкви передают роскошный собор Александро-Невской Лавры, потому что – давно обещали.
Но тут надо сказать вот о чем: власти вовсе не были так уж добры. Но это было желание людей. Людей, которые не боялись: они организовывали «двадцатки», просили их зарегистрировать, дать им какие-то здания. «Двадцатка» – это минимум членов, необходимых для официального существования религиозной общины. В «двадцатке» был исполнительный орган, староста. Она могла собирать подписи, заявлять о своих нуждах властям через Совет по делам религий. Очень многие заявки не рассматривались, и в этом тоже была своя логика: полагалось определенное количество храмов на населенный пункт. Скажем, в областном городе храмов должно быть два – один в центре и один кладбищенский, например. В райцентре может быть один храм, а может и вовсе не быть – зато может быть в ближайшем селе. Власти считали, смотрели, достаточно ли или нет церквей. Храмы все были переполнены – но, конечно, о создании комфортных условий для верующих, об умножении числа церквей речи не шло. Вот такая была логика.
Тут надо отметить и изматывающую работу Патриарха Алексия (Симанского). Над его письмами Карпову иной и поглумиться не прочь, ведь святитель пишет: «Сердечно преданный вам…», «Дорогой Георгий Григорьевич…» Мол, как всё это ужасно и противно читать. Но вы задумайтесь только, какой крест нес Патриарх, буквально выпрашивая для Церкви ту или иную уступку! Выпрашивая! А что такое для Симанских было просить? Патриарх свою социальную принадлежность помнил до конца дней, ему важно было быть Симанским, но он считал, что так нужно для Церкви.
Почитайте его письма к духовнику владыке Арсению (Стадницкому), недавно опубликованные. Патриарх пишет: «У нас ничего не осталось, кроме Церкви». Для него Февраль был катастрофой, и он должен был просить, налаживать отношения…
Он понимал, что в Патриархии они были, как в курятнике под домом: людей выдергивают по одному, они исчезают и не возвращаются. Поэтому он просто гиперлоялен: понимая, что появляются возможности для верующих, будут открываться храмы, люди будут причащаться, восстановятся духовные школы (Московскую он особенно любил – это его школа). Его труд был огромен. Он подробно расписывал, что Карпову делать, и тот его слушал. «Когда вас ждать?» – он очень пунктуальным был, у него всё буквально по полочкам было разложено!
И представьте себе, что даже на личных торжествах Патриарх Алексий и близкие ему люди не могли себе позволить сказать лишнего, потому что все время на всех обедах присутствовал Карпов. «Приезжайте к Литургии или уже прямо к обеду» – и Карпов должен был выстаивать Литургию в Лавре, потом должен быть на обеде… Это может показаться мелочью, но это не мелочь. За всеми этими мелочами – огромный труд Патриарха. Читать об этом периоде Церкви очень интересно: словно детектив.
– Карпова однопартийцы впоследствии обвиняли в том, что он вместо контроля за Церковью фактически был блюстителем ее интересов. Так ли это?
– Карпов на самом деле был поставлен в такое двойственное положение, как и вообще вся эта организация – Совет по делам РПЦ. Как не помогать Церкви, если ты посредник? Просят, скажем, гвозди. Их же нельзя пойти и купить на рынке просто так! Кровельное железо, бумага для «Журнала Московской Патриархии»… – все это идет через Совет по делам РПЦ. Ну как же он может не помогать?
– Другими словами, Совет и надзирал, и оказывал содействие?
– Да. Он держал в жестких рамках Церковь, определял, что целесообразно, что нет, решал такие вопросы, как, например, принимать ли Патриарху Сергию приглашение о визите в Англию или нет. Конечно, это предполагало двойственное положение…
Первый неприятный для Карпова момент случился в 1949 году – проверка Совета по делам РПЦ, доклад Шипилова, который заведовал делом пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) и этой проверкой занимался. Это был удар по Карпову. С этим моментом связывают некое разочарование Сталина в церковной политике, малую активность Церкви на международной арене и недостаточные успехи в этой области. Считается, что охлаждение к Церкви в 1949 году происходит в связи со срывом Вселенского Собора в Москве – вместо него происходит совещание глав и представителей Церквей. То есть Патриархия не смогла, по мнению Сталина, обеспечить единение православного мира под эгидой Москвы. И начинаются проверки. Тут-то и обвинили Карпова в том, что он дарит подарки духовенству за государственный счет – перечисляется, сколько и чего он кому подарил. В конце концов приходят к выводу, что все это было сделано с ведома. Говорили также, что он вместо того, чтобы проводить линию государства, лоббирует церковные интересы.
В 1960-м это обвинение в его адрес повторилось. Тогда сталинская политика уже, собственно, завершилась, сменилась на новую, хрущевскую, Карпову припомнили его прошлое – то, что он участвовал в событиях 1937–1938 годов, применял пытки, фабриковал дела, репрессировал невинных людей… В 1960 году его исключили из партии, правда, затем восстановили, потому что, во-первых, за давностью лет ему все это сошло с рук, а во-вторых, считалось, что дальнейшей работой он доказал, что он ценный кадр. Это было уже под закат его деятельности. Умер Карпов в 1968 году.
Мифотворчество
– После 1948 года репрессии возобновились. Насколько эти новые гонения коснулись Церкви?
– Действительно, после войны среди репрессированных было довольно много людей Церкви, но я бы не согласился с тем, что это были репрессии целенаправленно против верующих – аресты коснулись далеко не только их.
У Церкви была иллюзия безопасности. Вот как если бы мы, допустим, сейчас сидели и разговаривали в палатке – есть такой эффект: нам казалось бы, что есть стены, значит, нас не слышат. А какой-нибудь человек ходил бы рядом и всё бы слышал.
Бывало так: преподаватель Московской духовной академии начинает откровенничать, чем-то делиться, чему-то возмущаться – и всё: отправляется в неизвестность. Кто-то анекдот рассказал… За кем-то обнаружилось что-то, например публикация стихов в коллаборационистской газете, по молодости. Ведь не сразу все дела, связанные с оккупированными территориями, раскручивали. А человек жил там, мальчишкой написал стихи, их напечатали… а когда это обнаружилось спустя годы, всё, он уехал на 10 лет в лагеря.
У Сталина не было такой цели – ослабить Церковь, выбить каких-то церковных людей, просто заодно и они попадали под репрессии.
Кстати, и храмы, вопреки утверждениям некоторых публицистов, продолжали открывать, но уже очень дозированно.
Выросли же!
– Как бы вы сейчас охарактеризовали значение встречи 4 сентября 1943 года для Русской Православной Церкви?
– Значение, конечно, огромное. Церковь вздохнула свободнее: прекратился постоянный каток репрессий, она выстояла в плане физического выживания, восстановила свои структуры, начала вести какую-то более-менее нормальную, пусть и поднадзорную, церковную жизнь и вполне легально.
Да, оставалась двойственность положения Церкви, но таковым было и положение всего общества! Никакой свободы не было, всё контролировалось, в кадровых вопросах был жесткий надзор. А с другой стороны – большинство священников были в возрасте, с огромным жизненным опытом, и они передали его молодежи.
Отношения с властью были тяжелые, но – жили, выживали и, собственно, это та Церковь, в которую мы пришли, где были воспитаны замечательные пастыри, многие из которых уже ушли от нас, кто-то еще остается – это те, кто пришел в духовные школы в войну и сразу после нее. Выросли же! Была обеспечена преемственность, что всегда очень много значит в церковной жизни.
Валерия Михайлова, Православие.ru