История о богохульстве, болезни и смирении. Дивны дела Твои, Господи!
Кто переносит болезнь с терпением и благодарением, тому вменяется она вместо подвига или даже более.
Преподобный Серафим Саровский
− Здоро́во, Игнатич!
− Здра-авствуйте… С кем пожаловали?
Добродушно улыбающийся старичок ступил с зеленой надувной лодки на покатый берег. Синяя предзакатная гладь реки жадно впитывала в себя раскинувшийся над прибрежными деревьями небосвод.
− Друзей привез с райцентра. Примешь?
− Чего ж не принять? Приму, − прищурившись, мягким голосом проговорил старичок.
Двинулись по тропинке к дому – коренастый мужчина, парень и две женщины. Седой дед с редкими растрепанными волосами и коротенькой бородой шел позади всех, придерживая в руке немалую щуку.
− Щуку, что ль, поймал, Игнатич?
− Ага-а…
Гости зашли в избу.
− Накладывай, Прасковья, картошечки печеной. Встречай гостей, − ступив за порог, шепнул старик Игнатич своей жене.
Помолившись, все уселись за большой деревянный стол. Медвяная душевная беседа по-русски разлилась между поколениями. Много историй и забав сказывали в тот вечер баба Прасковья и старик Игнатич. Но всего, увы, не перескажешь, да и забылось многое – память уже не та, а одну историю поведаю. Может, и ваша душа, как и моя, отзовется…
***
– Анна ее звать, Анна, отчество не помню, – отхлебнув чай, подхватила разговор Прасковья.
За оконными занавесками опустился вечер, и поле наполнял стрекот неунывающих кузнечиков.
– В городе она жила, гимназию окончила. И во время войны голод был, сильный голод – бабушки рассказывали вам, наверное. – Прасковья окинула гостей добрым взглядом. – Анна многие вещи в ломбард сдавала, и иконы сдавала, на хлеб… Ходила петь в храм, на крылосе. И… эх… вот появилась у нее такая гордость: что она уже теперь с образованием, должность такая, и вроде не нуждается…
– А какая должность была? – спросил я.
И такая у нее возникла мысль: не сдать, никому не отдать, а разрубить Николая Чудотворца деревянную икону
– Она была старшим бухгалтером в УВД – это большая должность. Я не знаю, почему у нее такая возникла мысль: не сдать, никому не отдать, а разрубитьНиколая Чудотворца деревянную икону.
– А какой был смысл в том, что она разрубила?
– Ну как, гордость появилась. Что вроде эта икона ей уже теперь не нужна – вот в таком смысле, наверное. Я не знаю, уже забыла, потому что давно было…
И после этого она вскоре слегла. Шла по Тургеневскому садику… Ох, видели бы вы, какой там хороший садик… − умиленно призадумалась Прасковья. − Уж тридцать лет, даже больше прошло, как она умерла. И деревья выросли, еще больше стало их… Она вечером шла, поскользнулась и упала прямо в лужу. Вернее, упала она на дороге, но когда стала вставать, оказалась в луже – а вода холодная. И, по-моему, это осенью было: она лежала долго и очень промерзла. Люди проходили, она просила: «Помогите встать, помогите». А ведь люди-то не понимают – с работы, все спешат. «Ну, напилась пьяная и лежит», – думали. Одна говорит: спешу в магазин, другой – в детсад. Лежала она минут, может, сорок, может, час. И после этого слегла. Куда ее только не возили, так как большой начальник считалась по тем временам: и по больницам, санаториям… И ничего ей не помогло. И слегла она: руки скорчились так, что не могла чашку ко рту подносить – ее поили и кормили. Ноги согнулись в коленках. Под коленками была подушечка, чтобы там пролежней не было, – и правда, не было у нее пролежней.
Сколько она лежала лет, я уже забыла: сорок что ли, не помню, чтоб не соврать, лежала много лет – в 76 умерла. Она, знаете, молиться стала, просить у Бога прощения, слезно молилась, соборовалась, причащалась.
Прошло, наверное, лет двадцать, и Господь услышал, видимо, ее молитвы и чуть облегчил: руки разогнулись немножко, она стала сама чашку подносить ко рту. Держала его не ладонями, а вот так вот, − Прасковья прижала чашку тыльными сторонами своих натруженных жилистых кистей. − И до конца жизни своей она так и не встала на ноги, а только состояние у нее улучшилось.
Я ходила мыла ее, помогала. Была у нее как секретарь, письма писала: на Пасху, на Рождество – она диктовала, я писала. И вечерню мы с ней пели вместе. Так что я с ней знакома была много лет. Народу ходило к ней очень много. Она помогала заявления писать. А старушки после войны остались без мужей, у многих разные проблемы, вопросы появлялись – и вот она всем помогала.
Она внучке что-то советовала, улыбалась, смеялась, не стонала накануне смерти, ничего у нее как бы не болело
И перед смертью она накануне с внучкой… − Прасковья наморщила лоб, − а, и мне говорила еще, последний раз я когда пришла: «Пашенька, что-то реже и реже ты стала ко мне ходить. Вот придешь в следующий раз – а меня и живой не будет». Я ей: «Да что вы такое говорите! Поживете еще». – «Нет, надо домой собираться, ведь 76-й год». Я как раз получила в городе квартиру: нужно было гардины, газа не было, за керосином бегала – у меня столько работы было, и я действительно всё реже и реже стала ходить к ней. И она умерла, я ее не видела. Как она мне сказала, всё сбылось. И с внучкой накануне разговаривала, что-то внучке советовала, улыбалась, смеялась, не стонала накануне смерти, ничего у нее как бы не болело. А внучка проснулась утром: «Бабушка, чай тебе разогреть?» А бабушка молчит. Она – второй, третий раз. Подошла к ней: бабушка холодная…
А еще вот Сергий, отец Сергий, как-то мне прислал к 8 августа, у меня день ангела, посылку с яблоками – белый налив, что ли. А она так удивлялась, что ни одно яблоко не испортилось. «Вот он, – говорит, – наверное, не простой старчик». Я говорю: «Да, его мудрым считают, тоже как вас». Она говорит: «Ну, какая я, что ты!» И он прислал в этой посылке еще Библию… А она старинная-старинная – подержали в руках, почитали, поудивлялись ей. Я тогда молоденькая была, 26 лет мне тогда было, наверное.
Отца Сергия уж живого нет много лет. Он из Чимкента, недалеко от Ташкента. Я в Чимкенте была у двоюродной сестры, ходила в храм, и он меня знал. Немного времени прошло после письма, и отец Сергий умер…
– А сколько человек приходило ее мыть? – осторожно спросил со скамьи коренастый мужчина.
– Трое нас ходило, трое. Мыли мы ее в корыте: одна мыла в тазике ноги, другая мыла в тазике голову, а сама она лежала в корыте. У нее была колонка, жили они без удобств. Сейчас на этом месте большой 12-этажный дом. Всех переселили из того дома, потому что там авария была – маленький был, двухэтажный деревянный домик…
***
За столом воцарилось молчание, и после все уходили ко сну в какой-то странной задумчивости. Почему?.. Можно было принять эту историю за набожную бабью сказку. Но не знаете вы старухи Прасковьи и седого деда Игнатича, одиноко живущих на берегу живописной речушки. Если б знали – то поняли бы…