Дважды отец Афанасий встречался с медведем – умкой, ошкуем по местному. В первый раз видел, как умка подползал к «продуху» (лунке) на льду – охотился на нерпу. Испугался, конечно. Белые медведи – умные, находчивые, выносливые, терпеливые – и непредсказуемые. Как и люди, впрочем. Кто знает, что придёт в голову этому бродяге севера? Решит напасть или не обратит внимания?
Весит хозяин высоких широт до тонны, и при таком солидном весе очень ловок – может запросто прыгнуть с места метров на семь-восемь. Может также часами караулить добычу, чтобы затем лёгким движением когтистой лапы протащить не успевшую ничего понять нерпу сквозь маленькую, сантиметров в двадцать, дырку во льду. При этом добыча превращается в смесь фарша и обломков костей – продукт, готовый к употреблению. Рецепт «Как быстро приготовить мясо нерпы» — от белого медведя.
Отец Афанасий усердно читал молитву, потихоньку пятясь от опасного места и стараясь не поворачиваться к медведю спиной. Сердце билось так громко, что казалось — удары его разносятся по тундре, но хозяин Арктики только мордой повёл в его сторону и продолжил свою охоту, не сделав никакой попытки приблизиться к человеку. Не заметил? Это вряд ли. Зрение и обоняние у ошкуя отличные, добычу чует за несколько километров.
Не стал отвлекаться от удачной охоты? Видимо, нерпа была совсем рядом, а сам умка пребывал в благодушном настроении от прекрасной морозной погодки. Ошкуй очень любит холод и выдерживает отрицательную температуру до восьмидесяти градусов: он создан для Арктики. Из всего огромного тела только чёрный нос его излучает тепло – и мишка прикрывает его, когда спит. Теплую погоду терпеть не может – испытывает раздражение, серьёзный дискомфорт.
Когда батюшка ночевал в тундре под оленьими шкурами — снег засыпал его, спящего беспокойным, тревожным сном, и он, не просыпаясь, выпутывал руку из-под тёплых шкур — пробивал «продух» для воздуха. И каждый раз в голове –картинка: караулящий у продуха нерпу белый медведь. И он вылезал из сугроба утром, никогда не зная, что его ожидает – новый день или мгновенная смерть от удара огромной когтистой лапы.
Вторая встреча с умкой оказалась более опасной.
Через два дня пути неожиданно отец Афанасий заметил впереди лёгкое движение. Приглядевшись, понял, что прямо перед ним белая мамаша выгуливает двух симпатичных пушистых отпрысков, которые радостно кувыркаются по насту, суетятся у больших мохнатых лап родительницы. Обойти мамашу с детками оказалось непросто: с одной стороны торосы пролива, с другой — крутые береговые обрывы.
Кое-как, по краешку заснеженного коридора миновал счастливое семейство, и, когда уже отошёл далеко и свернул за гряду ближайших торосов – равнодушная ко всему на свете, кроме медвежат, мамаша вдруг зарычала, и бросилась за батюшкой вдогонку, сердито качая на бегу мордой.
Приблизившись, замедлила бег, прижалась к земле, низко наклонила большую голову – приготовилась к нападению. Отец Афанасий хорошо знал из рассказов старого ненца Вылки, что с первой попытки медведь обычно не нападает – роковой бывает чаще всего третья попытка. Приблизившись метров на пять, медведица остановилась, выпрямилась и издала резкий шипящий звук – потребовала от незваного гостя убраться и как можно дальше.
Батюшка помнил: самое худшее, что можно сделать – это запаниковать и побежать. К своему изумлению, совершенно не чувствовал паники, как будто всё это происходило не с ним, будто он сейчас проснётся и окажется в совершенно другом – приятном и безопасном месте.
Отец Афанасий сделал то, что советовал Вылка: он стянул с себя заплечный рюкзак, шапку – и резко поднял вещи вверх. Одновременно издал резкий шипящий звук — почти как шипела рассерженная умка.
Совет друга был основан на многолетнем опыте: когда медведь видит что-то, превосходящее его самого размерами – может отступить, не будет связываться с непонятным противником. И медведица действительно отступила в замешательстве — но не ушла. Дело в том, что это была не просто медведица, а мать. Если решит, что детям угрожает опасность — легко вступит в схватку даже и с превосходящим её противником. Мамаши-медведицы смело прогоняют кровожадных медведей, которые вполне могут напасть на детёнышей, а ведь эти мамаши намного меньше и гораздо легче самцов.
И когда эта мысль пришла в голову нашему герою – он почувствовал совсем и неподходящее для такого момента, но реальное уважение и даже какое-то умиление перед материнскими чувствами медведицы. Он опустил одежду и мешок и ласково сказал зверю:
— Не бойся, я не обижу вас. Не трону твоих детишек. Сейчас я уйду и не буду вам мешать.
Медведица смотрела исподлобья, не двигаясь с места. Блестели чёрные глаза- бусинки – умные, внимательные. Тогда отец Афанасий тихо осенил крестом себя и медведицу и спокойно, неторопливо начал читать девяностый псалом «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небесного водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него».
Закончил читать – и начал снова. Умка вдруг зевнула, потом зевнула ещё раз, неторопливо развернулась, как-то сразу потеряв интерес к человеку, и не спеша отправилась назад, к медвежатам.
Отец Афанасий, всё ещё не поворачиваясь спиной к зверю, попятился дальше – и только тут перевёл дух и почувствовал, как тяжелеют ноги. Проходя мимо гряды торосов, увидел то, что было скрыто от него ломаными льдинами раньше — медвежью столовую с частью туши недавно убитого тюленя. Тогда он понял, почему медведица сначала не обратила на него внимания, а потом чуть не напала – он, как незваный гость, чуть было сам не заявился на хозяйскую кухню к накрытому столу. Любой хозяин рассердится… И батюшка поторопился покинуть место медвежьей трапезы. Шагал быстро, чтобы отойти от опасного места встречи как можно дальше.
В полях, под снегом и дождём
Декабрь 1932 года, остров Вайгач — материк
Страшная опасность подстерегала впереди – чёрная ледяная вода промоины – сквозного отверстия в ледяном покрове, промытого течением, таила гибель. Промоину припорошило снегом, и он оступился совершенно неожиданно, внезапно. Не понял, что случилось, и почему вместо твёрдого наста ногу потянуло вниз. Отец Афанасий мгновенно ушёл под воду, мгновенно же вынырнул, и снова пошёл вниз. Вода проникла под одежду, ставшую непомерно тяжелой для ослабевшего тела. Стремясь выкарабкаться из воды, выбивался из сил, захлебывался.
Наконец, опираясь руками на лёд, подтянулся, с большим трудом, спиной выполз из полыньи – и молниеносная мысль пронзила бедную мокрую головушку: «Вот и настал последний час». В обледенелой одежде, продрогший, превратившийся в ледяную сосульку, он знал одно: нужно двигаться, бежать, искать пристанище. Без тёплой ночёвки – неминуемая гибель.
И он пошёл, побежал, выигрывая минуты у смерти. Падал, снова вставал и снова бежал. Падения становились всё более частыми, и вставал он всё медленнее.
Прекрасная и мудрая Аза Тахо-Годи, ты ещё не написала: «Я знаю белые ночи Севера и южную тьму с падающими звездами, пальмы, цветущую кровь гранатов, раскидистые оливы и платаны, мандарины и лимоны, отягчающие ветви. На вопрос из туманной Германии Гёте, очарованного благодатными долинами Италийской земли: «Kennst du das Land, wo die Zitronen blühn?» — я могу ответить только утвердительно: «Ja wohl, mein lieber Dichter» .
И не добавила грустно: «Мы все живем под одним небом, над нами сияет одно солнце (а сколько их еще невидимых!), нам таинственно светит одна луна. Так чего же еще искать? А дух дышит, где хочет. Нет, я не печалюсь».
Но наш герой умирал, замерзая, под тем же вечным небом, и перед смертью думал о том же. Так много уже было в жизни: ледяные окопы Первой мировой и тифозный жар, тяжёлый запах карболки и лёгкий, чистый — сосновой смолы, свежескошенной травы, горьковатый дым костра – и всё это смешалось вместе, всё томило душу.
А там, ещё дальше, ещё глубже, в глубине сердца, обветренные жаркие губы хранили сладость диких лесных ягод, и ночь казалась бесконечной в долгих объятиях. И пахло сладким материнским молоком нежное льняное темечко любимого младенца.
И ещё пахло ладаном. Торжественно и велигласно лился возглас: «Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков, аминь!» И уже совсем из дальней дали доносился ласковый материнский голос и запах материнской стряпни и грел спину желанный тёплый бок печки, и радостно перекликались до боли родные голоса ушедших безвременно братьев, звали к себе, манили, обещали покой и жизнь вечную.
На свете счастья нет, но есть покой и воля…
В полях, под снегом и дождём, мой милый друг, мой бедный друг…
Будет ещё много. Но ты – вернись, вернись, вернись в конце назначенных нам испытаний! …
Драконы в глубине пещер шипят, Гремит обвал, и плещет водопад…
Это не рёв водопада – это ревёт ветер, это воет пурга. Открыл глаза – безжизненная пустыня простиралась вокруг. Мокрая одежда застыла и ледяным панцирем стояла вокруг ледяного тела. Встряхнул головой, прогоняя смертельную дрёму. «Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя, грешного!»
Встал, шатаясь, и снова пошёл вперёд, семеня одервеневшими ногами, не чувствуя пальцев, не чувствуя ступней, будто во сне. Издалека послышался настойчивый лай собак. Он посмотрел сквозь пургу, сквозь слипающиеся, покрытые инеем ресницы — навстречу ему бежал человек.
Отец Афанасий почувствовал, как подкашиваются ноги.
Он помнил дальнейшее смутно: как взбирался, качаясь, поддерживаемый коряком, по закоптелому, вертикально стоящему бревну, попеременно всовывая в прорезанные в столбе дыры ступни, чтобы потом спуститься через дымовое отверстие – единственный вход в зимнюю юрту. Как покачнувшись, чуть не угодил в очаг, горящий возле столба на земляном полу. Как окутал его едкий дым, клубящийся от костра, разъедая до боли и так больные глаза.
Смутно помнил, как жадно глотал удушливо-теплый воздух зимней юрты, пахнущий вонючим нерпичьим жиром. Местами кожа и мех юрты были продырявлены, и через эти отверстия летел снег, тая на весу, а стены этого странного пристанища при сильном ветре колыхались.
Вспоминал потом, как его раздели, натёрли жиром и положили в меховой мешок. Как неприятно было ему чувствовать себя беспомощным, стыдно лежать обнажённым, чувствовать на себе быстрые прикосновения шершавых и обветренных, но бережных женских рук.
Хозяйка юрты, невысокая, немолодая уже женщина, простое дитя природы, тем не менее, оказалась деликатной, уловила его целомудренную стыдливость и делала всё быстро, не засматриваясь особенно на исхудавшее, но все ещё сильное тело молодого мужчины. По-матерински отпаивала чем-то горячим, странно пахнущим, ласково что-то бормотала, уговаривала, утешала, гладила тёплой маленькой ладошкой по больной щеке. И он послушно глотал, чувствуя, как потихоньку согревается изнутри, и тепло бежит к бесчувственным ногам и рукам.
Спал мёртвым сном, просыпался, смотрел, как хозяйка варит еду в большом закопчённом котле. Возле огня сновали собаки, тыкались мордой в котёл, отскакивали, уловив чёрным влажным носом горячий пар, а бдительная повариха била зазевавшуюся собаку палкой по морде и потом снова этой же палкой мешала похлёбку в котле.
Видел, как хозяева обедали, хлебали что-то из мисок. Ели сырую оленину, обмакивая её в кровь. Оба держали в руках длинные узкие ножи, как он узнал позднее, рукояткой ножей служили оленьи ноги или лапы песцов. Ели быстро-быстро, отрезая кусочки у самых своих зубов, глотали, не пережевывая.
Снова засыпал и просыпался и не мог понять – спит он или бодрствует. Чувствовал у губ горячее, странно пахнущее, послушно открывал рот, глотал, быстро уставал и снова впадал в забытье.
Немного придя в себя, понял, что юрта разделена мехами на низенькие комнатушки, размером с большие сундуки, и люди сидели в этих комнатушках, занавесившись шкурами оленей. И здесь было тепло и уютно, хоть и душно. В посудине с нерпичьим жиром плавал горящий кусочек мха, освещая юрту подобно свече. От жира исходил неприятный запах, к которому он, однако, быстро привык.
Каким-то чудом батюшка выздоровел, и недели через две уже благодарил хозяев за спасение.
Ему нужно было идти дальше — а путь предстоял дальний…