Серия статей «Тангейзер: возможен ли диалог?» преподавателя Новосибирской Православной Духовной семинарии — попытка ответить на «призывы к диалогу», обращенные к православной общественности. Мы продолжаем рассматривать тезис об абсолютной свободе художника, и выясняем, где же проходит главная «линия непонимания» между сторонами конфликта – а главное, кто на самом деле является этими самыми сторонами конфликта.
Реплика 1-я. Зритель как ведро, или «право на защиту от чужого самовыражения»
Часть 3. Есть ли у «рабов Божиих» понятие свободы?
Чтобы ответить на этот вопрос, нужно просто вспомнить главное в православном христианском учении: учение о Боге как Личности, а не безличной космической стихии, и учение о человеке (человеческой личности) как образе Божием. Свобода человека в православном христианстве – это свобода проявлений его личностного выбора, его свобода как разумно выбирающей личности (свобода этическая в частности), а не свобода для проявлений каких-либо стихий, стремящихся завладеть человеком. Христианская свобода – свобода от тоталитаризма стихий.
«Шанс на желаемый диалог культуре и искусству может дать христианское понимание свободы».
Что может дать такое христианское понимание свободы культуре и искусству? В первую очередь – возможность того самого искомого всеми диалога. Возможность самого Искусства как Диалога. Ведь главное при овладении «искусством диалога» – это умение попридержать свое самопроизвольное самовыражение и превратиться в слух, чтобы услышать другого. Быть личностью, а не «особью», слепо стремящейся заполнить собой окружающее жизненное пространство (например, своим творческим «Я»). Выдающийся философ М.М. Бахтин, развивший концепцию культуры как диалога, и его последователи опирались как раз на философскую интерпретацию образов христианской культуры.
«Кулябин не мародер и не вандал. То, что он творит с классикой – лишь результат главной установки постмодернистской эстетики на отсутствие диалога и понимания»
Да, за умением слушать другого где-то в глубине стоит тот самый парадоксальный призыв «не искать своего», который обычно ассоциируется с христианским смирением, а апостол Павел прямо назвал его – любовью (1Кор. 13:5). И конечно, для молодого поколения, а особенно для поколения молодых творцов и «креативных людей» с их растущим и еще жаждущим самовыражения творческим «Я», эстетика «ломания рамок и отрицания правил» куда ближе, чем искусство внимательно вслушиваться в предшественников, современников и собеседников. И здесь нужно заметить, что прославившийся ныне постановкой «Тангейзера» молодой режиссер Т. Кулябин отнюдь не просто «мародер» и «вандал», надругавшийся над вагнеровской классикой под шапокляковским лозунгом «хорошими делами прославиться нельзя» (хотя, что уж греха таить, и PR-расчета здесь в переизбытке).
То, что творит с классикой Т. Кулябин и его товарищи по искусству, есть в первую очередь результат главной установки постмодернистской эстетики: установки на отсутствие Понимания как феномена культуры (а значит, и установки на невозможность подлинного диалога). Место «понимания» там прочно заняло «прочтение», и об этом постмодернистами написан не один десяток философских работ. Такие прочтения-«деконструкции» не пытаются найти авторский «мэссидж», услышать и раскрыть авторский голос и авторский замысел; главный эстетический «смысл», который они несут своим слушателям и зрителям – это ощущение непреодолимой дистанции между автором и его интерпретатором (в т.ч. и слушателем/читателем), ощущение расстояния, разности между людьми, которая есть и будет, несмотря на наличие языка и попытки общения (да, всему этому тоже посвящено море философских работ).
При этом постмодернистская «эстетика различий» очень тесно перекликается с постмодернистской «этикой различий», которой руководствуются сегодня не только представители ЛГБТ-сообщества, но и все другие проповедники толерантности. Кстати, в силу всего перечисленного постмодернистам очень сложно понять претензии критиков в «вандализме». Хотя главный разрушительный потенциал этой «философии различий» как раз и заключается в том, что человеческое общество перестает быть местом встречи, местом общения: «золотое правило нравственности» («как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними» (Лук. 6:31), «не делать другим того, чего себе не хотите» (Деян. 15:29)»), давно уже признанное главным принципом всей мировой этики – это правило в глазах истового постмодерниста превращается в узурпацию: как так, как же можно настолько не уважать «инаковость» ДРУГОГО, чтобы желать ему СВОЕГО добра? Так место ценности самого человека (как образа Божия или иначе – здесь уже не важно) незаметно занимает ценность различия между людьми, дистанции между людьми. Какой же диалог здесь возможен?
И вот, в результате описанной творческой установки на деконструкцию мы получаем от НГАТОиБ нечто максимально (и нарочито) удаленное от Вагнера и его смыслов, нестыкуемое с ним – зато с магистральной темой «непонимания» (то ли байроновского, то ли постмодернистского): вместо истории про рыцарство и жертвенную любовь получаем историю про художника-нонконформиста, не понятого (и не желающего быть понятым) филистерским (или клерикальным?) обществом, а вместо Тангейзера получаем переодетого Ларса фон Триера, который, как известно, любит «троллить» публику, рассуждая о Православии и его преимуществах перед католицизмом, и при этом снимая практически порнофильмы (речь о художественной форме) – и да, виртуозно использующего того же Вагнера (в «Меланхолии», например). Естественно, «партию датского кинорежиссера» поет приглашенный датчанин.
И все же – кто убил Тангейзера?
Небольшое лирическое отступление… Если говорить честно, то у Кулябина вывернутый наизнанку «Тангейзер» превращается в прямо антивагнеровское произведение.
У Рихарда Вагнера «спор певцов» и вообще главный конфликт оперы – это спор между двумя видами любви, а точнее, двумя употреблениями слова «любовь». Обычно это называют «любовью земной» и «любовью небесной», но точнее будет говорить о «любви-стихии», т.е. страсти, и … и, наверное, просто Настоящей любви, которая одна достойна у человека этого названия. Тангейзер в гроте Венеры занимается, а в Вартбурге воспевает свою земную, языческую любовь-стихию. Стихию слепую и жестокую, стихию, потому что он – ее раб: он хочет, но не может от нее освободиться. У любящей Тангейзера Елизаветы – совсем другое: она не раба, она хозяйка своей любви. Именно поэтому она может пожертвовать своей любовью к Тангейзеру – ради самого Тангейзера: ее любовь становится жертвенной, в отличие от пожирающей любви Венеры. Любовь-стихия губит, любовь Елизаветы – спасает Тангейзера как человека. Это у Вагнера. Нужно ли говорить, что подлинный «Тангейзер» – это на самом деле «антиромантическое» по своей философии произведение: это гимн человеческой личности, которая может подняться над бушующими в самом человеке стихиями. Проще говоря, это гимн человеческой личности как образу Божию в человеке.
Да, именно Христос учил такой Настоящей любви, в первую очередь своим примером, и вроде бы оправданно появление образа Христа в этой драме о борьбе между двумя видами любви, между стихийным и личностным началом в человеке (хотя уж точно не в виде жертвы стихий). Фокус, однако, в том, что в новом прочтении либретто в постановке НГАТОиБ нет вообще никакого разговора о любви. Точнее, светлая и святая любовь Елизаветы превращена в пародию: в назойливую материнскую опеку (Елизавета в новом сюжете оказывается заботливой мамашей Тангейзера). А главной темой становится тема … да-да, тема свободы художника. Только это совсем другая свобода. Свобода от «богобоязненного» общества, от материнской опеки, видимо, тоже… Новый извод того самого романтического мифа, с обсуждения которого нам пришлось начинать разговор: традиционная «свобода человека от слепых стихий» подменяется «свободой индивида от общества» (и в частности, «постфрейдистской» свободой от того главенства Смысла в жизни человека, без которого невозможно Понимание, а значит, и Общение, и в итоге, невозможно само Общество). И вот этот антивагнеровский Тангейзер у Кулябина уже удивительным образом повторяет (не странно ли?) судьбу Кольки из «Левиафана»: богобоязненное (читай: фарисейское) общество сживает со свету индивида-нонконформиста…
Однако установка молодого режиссера на «прочтение» вместо «понимания» в нашем случае оборачивается казусом (и будущим эпатажным режиссерам стоит обратить внимание на этот «Казус Кулябина»). Потому что требование (в т.ч. прозвучавшее в суде) рассматривать кулябинские скандально-кощунственные образы в кулябинском же контексте выглядит, как бы помягче сказать – особенно пикантно: ведь их автор при постановке многострадального Вагнера вынимает музыку из контекста авторского либретто, и вообще демонстративно отказывается «вслушиваться» в композитора в его же собственном, вагнеровском контексте (см. интервью режиссера). Как же теперь требовать этого от зрителей самого Кулябина, и от суда? Какой в этом смысл?
Гимн запретам
И вот тут необходимо сказать несколько слов в защиту тех самых «рамок и правил», которые так не любят все молодые творческие личности (и постмодернисты любого возраста). Чтобы понять, зачем в культуре нужны рамки и правила, их природу и функции, достаточно вспомнить два примера, две модели.
Первый – это правила дорожного движения. Что с вами будет рано или поздно на дороге, если вы «против всяких рамок и правил» – догадаться нетрудно. Но еще нужно понять, что поведение человека, плюющего на правила, по отношению к другим участникам дорожного движения – это даже не хамство, а просто наплевательство – именно на чужие жизни, а не просто на абстрактные предписания; говорить о «культурности» такого человека не приходится.
Вторая модель – это правила и рамки грамматики. Если вдруг, в порыве свободолюбия, вы перестаете ими пользоваться в своей речи, начнется «твоя моя не понимай». Говорить о «культурности», о возможности диалога в этом случае, очевидно, тоже не получится.
Все остальные правила и рамки культуры – как раз между правилами дорожного движения и правилами грамматики. Все они – отправная точка в человеческом общении (именно общении личностей, а не грызне особей). Без них невозможно говорить о свободе, о самовыражении, потому что без них вообще невозможно говорить друг с другом. Да, есть философы, для которых идеалом свободы стал «атомизм» не понимающих друг друга особей. Но если вы на их стороне, нужно прекратить спекулировать на теме диалога.
«Если человеку так естественно ограничивать природную стихию в своем саду, не странно ли, что со своей душой он иногда позволяет стихии творить что угодно?»
Известная фраза Ю.М. Лотмана «Культура начинается с запретов» – не просто красивая прописная истина. Понятие творчества и «культуры» вообще выросло из способности человека к ограничению и самоограничению, которой нет у животного мира (и здесь православное христианство едино со всей классической культурной традицией). Самые первые шаги человека в культуре – это то самое «возделывание сада», понятие об агрикультуре и «культурных растениях». Но обратите внимание: культивирование невозможно без ограничений по отношению к «созидающей силе Природы», без запретов на ее стихийные проявления. Без прополки и удаления стихийно растущих растений (которые вы культурно называете сорняками), без обрезания лишних (с точки зрения вашего замысла, но не Природы) завязей – вы ничего не вырастите даже на даче. Однако если человеку так естественно ограничивать стихию в своем саду, не странно ли, что со своей душой, со своей личностью он иногда позволяет стихии творить что угодно? Не дороже ли наша личность шести дачных соток?
Да, кстати… Если вдруг кто-то придет к вам, выращивающим в ваших цветниках нечто прекрасное, с типично современной «проповедью» и предложением «убрать все рамки на пути творческих, жизненных сил природы» (стало быть, сетки от вредителей, заборы от диких зверей и т.д.) – и начнет вас всему этому тут же наглядно обучать, используя вас же как наглядное пособие – то вы, скорее всего, прогоните его лопатой. И будете правы. Потому что иногда диалог приходится начинать с того, чтобы помочь собеседнику вернуться к действительности.
Первые шаги к диалогу
Наверное, стоит подвести промежуточный итог нашему культурологическому экскурсу, начатому в предыдущих «репликах».
Итак, у нашего общества есть шанс увидеть в тиражируемом сегодня мифе об «авторе, которому все позволено» именно то, чем этот миф исторически являлся и является. А конкретно – всего лишь один из взглядов на свободу творчества: взгляд, обусловленный определенными направлениями в эстетике, свойственный определенным школам и эпохам, но отнюдь не тождественный юридическому понятию «свобода творчества», обязательному для всего нашего общества с точки зрения Закона.
И есть шанс для общества вспомнить, что, кроме модели «искусство как самовыражение на слушателя», существует и модель «искусства как диалога со слушателем». И здесь предполагается умение автора прислушиваться к своему слушателю-зрителю, учиться пользоваться «языком его культуры», учитывать особенности этого «языка культуры» (например, запрет в нем на публичные кощунства); учиться общаться с ним с помощью смыслов, а не декларировать немоту искусства через очередные деконструкции классики.
А еще – не забывать, что, кроме фрейдистского взгляда на искусство как сферу некоей всеобщей игры с психотерапевтической функцией (где позволено нарушать любые табу), существуют и другие взгляды на сущность и роль искусства. Например, в педагогике. Или в концепции «экологии культуры». И эти взгляды в глазах Закона не менее существенны.
«Эксперты тоже люди».
Ну и главное – знать, что любой специалист или эксперт, декларирующий в СМИ фрейдистские (марксистские или иные – неважно) взгляды на искусство, творчество и т.д. в качестве непреложных истин, на самом деле сам не является носителем некоей «объективной научной истины» – просто потому, что он является носителем некоего «консенсуса знаний», свойственного его социальному кругу или, скажем, той субкультуре (профессиональной или иной), к которым он принадлежит. Проще говоря: не забывайте о том, что эксперты – тоже люди, и тоже принадлежат своим субкультурам. Эту проблему в свое время подробно исследовал эксперт по методологии науки, философ Пауль Фейерабенд, и желающие могут обратиться к его трудам.
Вот такими видятся первые шаги к серьезному, на высоком культурном уровне диалогу между людьми православной культуры и «профессиональными революционерами от культуры», или, если хотите, «профессиональными творцами современной культуры». Если эти шаги будут сделаны, в электронных СМИ исчезнут нелепые заголовки про «Церковь против искусства», «Церковь против культуры», «Церковь узурпирует права …» и т.д. и т.п. Потому что сразу станет понятно, кто и что на самом деле узурпирует в нашем обществе.
Тогда будет ясно, что имеющийся конфликт – это ни в коей мере не конфликт между Церковью и культурой, Церковью и искусством и т.д. – это конфликт между разными пониманиями роли искусства и свободы творчества (а значит, и прав художника). Разными пониманиями, которые принадлежат разным культурам и субкультурам, представленным в нашем обществе, и имеющим как минимум равные права в глазах Закона. Это конфликт между разными культурными традициями, наконец: классической культурной традицией (с ее христианскими корнями), и новой, пост-классической, в ее постмодернистском варианте (и здесь придется признать, что представлены эти традиции в нашем обществе существенно разным числом граждан РФ, и имеют разный культурно-исторический «вес» в более чем тысячелетней истории нашего общества – что для социального государства РФ должно быть немаловажно). Но это никак не конфликт между Русской Православной церковью и культурой.
Между Русской Церковью и русской культурой всегда были очень теплые родственные отношения. В классической русской культуре были и остаются и понятия «иерархии ценностей», «границ» и «рамок» (в том числе и в этике, и в творчестве), и представление о «высоком» и «низком», и понятие «святыни».
Между Русской Церковью, хранительницей православной веры и православной культурной традиции, и русской культурой в ее полноте всегда были очень теплые родственные отношения: неслучайно в библиографическом справочнике «Христианство и новая русская литература XVIII — XX веков» (2002 год) указано более 14 000 (четырнадцати тысяч!) научных и журнальных публикаций на эту тему (и это, подчеркнем – не касаясь средневековой литературы Руси); и продолжают исследовать это поле две регулярные авторитетные научные конференции («Христианство и русская литература», и «Евангельский текст в русской литературе XVIII-XX вв.»), выпускающие многотомные серии сборников статей. И вот в этой классической русской культуре были и остаются и понятия «иерархии ценностей», «границ» и «рамок» (в том числе и в этике, и в творчестве), и представление о «высоком» и «низком», и понятие «святыни»; и сам образ Христа в ней связан именно с его христианским, православным содержанием, и это очень важный, значимый образ – вышеупомянутые научные издания не дадут соврать.
Кстати, не только письменность, литература и школьное образование – даже и сам театр в России начинался с … Православной Церкви. Первыми оригинальными русскими драматургами в XVII веке стали монахи, а первыми постоянными театрами – школьные театры при духовных учебных заведениях. Содержание было соответствующее. При этом в религиозных драмах, например, святителя Димитрия Ростовского, посвященных православным праздникам, авторская свобода никоим образом не входит в конфликт с подлинно-культурным отношением к святым для народа образам: на сцене рядом с обычными для барокко комическими персонажами присутствуют Христос и Богоматерь. Однако – святыня есть святыня: для присутствия этих образов на сцене используется не актерская игра, а … церковные иконы. И театральный контекст не мешает оставаться святыне – святыней. Таково реальное взаимоотношение Русской церкви и русской культуры.
Так что, если называть вещи своими именами, имеющийся конфликт – это конфликт между теми, с одной стороны, кто порвал с классической культурой, и, с другой стороны, обществом, которое защищает свою традицию, свою национальную культуру в ее полноте – т.е. не изуродованную антирелигиозной цензурой советских времен. Той самой советской антирелигиозной цензурой, которая не допускала никаких упоминаний о религиозных корнях нашей культуры в учебниках – даже вузовских, которая запрещала любые научные исследования этой темы, и в итоге сделала многих наших соотечественников невеждами в собственной культуре, несмотря на высокий образовательный уровень. Это конфликт между «русской культурой, свободной от антирелигиозной цензуры» и – неуважительным отношением к такой русской культуре со стороны представителей некоторых субкультур: игнорированием того, что было ценно для русской культуры, наплевательским отношением к образам и символам, дорогим и важным для классической русской культурной традиции.
А Русская Православная Церковь в этой ситуации просто оказалась в новой, необычной, и, наверное, не самой удобной для себя роли. Уже не в роли «базового пласта», а в роли «передового отряда»: передового отряда классической русской культурной традиции, к которой на деле принадлежит едва ли не подавляющее большинство членов нашего общества. Вот это их голос в этом конфликте культур озвучила Русская Церковь, в первую очередь. И это действительно так: благодаря выступлению Церкви общество смогло услышать затем и выступления в защиту традиционных культурных ценностей представителей того самого «профессионального сообщества Новосибирска»: докторов, кандидатов искусствоведения и культурологии, преподавателей ведущих вузов столицы Сибири, и в первую очередь – Новосибирской консерватории. Против публичного кощунства в НГАТОиБ выступили Л.Л. Штуден, К.М. Курленя, А.М. Лесовиченко, и многие другие.
К сожалению, большинство интернет-ресурсов, активно освещающих дело «Тангейзера», не поспешили опубликовать точку зрения этих профессионалов на происходящее. Поэтому хотелось бы заметить: не стоит оппонентам Церкви узурпировать себе право выступать от имени культуры. Одна из главных функций культуры – это «трансляция ценностей» во времени и пространстве, и учреждения культуры – один из институтов этой трансляции. И когда мы говорим о «трансляции ценностей» от поколения к поколению, мы понимаем, что речь идет о, как минимум, культуре народа, но не «профессионального сообщества», а тем более, не его части. Последние – если обособляются, если препятствуют трансляции ценностей национальной культуры – могут называться лишь субкультурой. Так есть ли право у части «профессионального сообщества» предлагать остальным «голосовать ногами», и превращать целый вид искусства в маргинальное пространство, а государственное культурное учреждение – в «субкультурное»?
И здесь придется сделать некоторые выводы. Если в целом рассматривать ситуацию в современном российском обществе, придется – хотя бы в рабочем порядке – констатировать наличие особой «либеральной субкультуры» с ее собственной системой ценностей, ее языком и т.д. Хочется почеркнуть, что мы не говорим здесь о либерализме и либералах – это явления политической плоскости, и политический либерал может быть с разной степенью глубины вовлечен в либеральную субкультуру. Мы же говорим о явлениях сугубо культурных. Говорим о тех специфических прочтениях «общечеловеческих ценностей» и понятий из законов РФ («Свобода творчества», «свобода слова» и т.д.), которые свойственны именно либеральной субкультуре, но почему-то оказываются единственно возможными в непропорционально большом сегменте медиа-пространства. В результате чего на подобное «замалчивание инакомыслия» от лица общества приходится отвечать Церкви, и отвечать в сфере, оказавшейся более доступной для нее, чем медиасфера.
Однако даже все сказанное – это всего лишь первые шаги к такому диалогу. Как говорится, «только присказка». Главные проблемы – впереди.